Пьер Шоню - Цивилизация Просвещения
Несомненно, тревогу ученых (точнее будет назвать их мудрецами) старой школы лучше всего выразил Галилей в своем «Диалоге» 1632 года. «Лишая их вечной „природы вещей”, разрушали „их убежище, их пританей”, где они укрывались» (Ленобль). Чтобы новая наука распространялась, «нужно было сначала переделать человеческий мозг». Да что мозг — вся система ценностей оказалась под вопросом.
Для людей, внезапно пораженных слепотой и глухотой, неизменные небеса больше не будут петь славу Господу, звезды, покинувшие неподвижную сферу, вслед за планетами лишенные массы, во второй половине XVII века будут, как и все некогда небесные тела, уравнены с унылой материей подлунного мира. Почему же неизменные? Отныне жизнь воспринимается как движение. Восторг перед движением, перед преходящим, а значит — перед сменой рождения и смерти, сотворения и разложения. Утрата неизменности, отождествляемой со смертью, — глубокая эмоциональная травма.
Александру Куаре принадлежит незабываемое описание перехода от замкнутого мира к миру беспредельно неопределенному. Мы остановились на его эмоциональных и религиозных следствиях. Бесконечный мир гармонирует с теологией сокровенного Бога, он стирает религиозную альтернативу успокоительного антропоцентризма. Представление о бесконечной Вселенной, соединенное с евклидовым геометрическим пространством, исключает любую теологию, кроме той, центральным положением которой было бы таинство Воплощения. Но если она приспосабливается к историческому Воплощению, точке вечной встречи трансцендентного Бога с творением и временем во всей их полноте, это практически исключает то неопределенное воплощение, которому отвечает народный религиозный опыт в рамках традиционного общества. И наконец, во времени новая вселенная механистической философии вызывает изменения, сравнимые с пространственными изменениями, но еще более волнующие. Мир имеет историю, а поскольку Земля — это охлажденный, оторвавшийся кусок Солнца, из этого следует и история Земли: ее первой, геологической главой стал поражающий воображение барочный «Mundus subterraneus» («Подземный мир») А, Кирхера. Кроме того, благодаря сенсорным усилителям воспринимаемый мир увеличивается за счет мира, недоступного восприятию. Понятно, какого эпистемологического усилия потребовало соединение двух взаимодополнительных размерностей — от атома до звезды, от амебы до кометы. И вот в 1670-е годы вызов Ньютонова динамизма и агрессия микроскопа, управляемого великим и загадочным Левенгуком, наконец подталкивают интеллектуальную Европу к границам первого этапа научной революции.
Действительно, с появлением законов Ньютона первоначальный упрощенческий механицизм превращается в динамизм. Тонкое восприятие, открытие возможностей для научного исследования области, недоступной восприятию, которая при этом, имея ту же природу, представляет собой лишь расширение сенсорной чувствительности благодаря усилителям зрения — микроскопу и очкам, — одновременно требовало нового понятийного аппарата. Можно ли сказать просто: нового исчисления? Исчисление флюксий, развитие биномиального исчисления, наконец, исчисление бесконечно малых, дающее возможность практического, функционального преодоления конечности и бесконечности, — и на пороге этой новой, более протяженной вселенной двое: Ньютон и Лейбниц. В какой-то момент таинственная сила тяготения Ньютона, тонкое восприятие Лейбница, бесконечно малые Левенгука грозили опрокинуть новую науку. Когда Пикар измерил расстояние от Земли до Солнца, когда 22 ноября 1675 года Олаф Рёмер (сам того не зная) установил подлинные размеры вселенной, точно измерив скорость света, механистическая философия едва не разлетелась вдребезги. Атмосфера паники, почти враждебности: Мальбранш против Лейбница и все против Ньютона. Маленькие кружки узколобых картезианцев еще до самых 1730-х годов будут ломать копья во славу вульгарного механицизма начала XVII века. В действительности для полного восприятия научной революции необходимы были два крупнейших достижения 1670—1680-х годов — вторая научная революция, а именно новое исчисление и всемирное тяготение. Гравитация, то есть действие закона в его чистом виде, освобожденное от чувственных представлений физики первотолчка. Ньютон без обращения к панпсихическому, которое сам он полностью не отвергал, — это аскеза действия законов. Таким образом, научная революция наряду с математическим языком включает в себя обращение к законам как к постижимой структуре вселенной.
Да, Ньютон — это еще и радикальная феноменологическая редукция науки. «Ньютону, как и Лейбницу, динамизм [давал возможность] установить в природе принцип целесообразности, а в „натурфилософии”, то есть на вершине физической науки, обнаружить Бога„Пантократора”». Одновременно и картезианский механицизм запоздалых картезианцев чересчур краткой апологетикой представлялся как зародыш атеизма. И тем не менее то, что казалось смешным во времена Декарта, с 1680 года несло в себе зерно истины. Включив таинственную силу, организующую вселенную, в свою математическую модель, приняв ее, но не стремясь материализовать, Ньютон ощупью подошел к философскому завершению эпохи Просвещения — «кантовскому разграничению эмпирического реализма и трансцендентального идеализма», не достигнув его. Переход был отважно доведен до предела. Тем не менее следует остерегаться поспешных и преждевременных выводов.
Прогресс астрономии и математической физики на заре второго этапа научной революции (то есть в 1680-е годы) стал одним из факторов перемен в философии Просвещения. После Мальбранша и, возможно, именно из-за него метафизика как систематика и онтология теряет свою ценность. Его наивность шокирует. Она травмирует чувства верующих, Жюрье разоблачает неосознанную дерзость ораторианца. Более многочисленны те, кто отказывается подчинять познание авторитету Откровения. Но оставим Мальбранша. Тайна века, начавшего с отрицания тайны, — это познание. Каково соотношение между мной как познающим субъектом и природой воспринимаемого? Восприятие, разум, познание и познаваемое, я и вселенная. На первых порах феноменологическая редукция науки сделала свободной сферу независимой философии. На следующем этапе она привела к редукции метафизики до философии познания, к целому столетию страстных и противоречивых усилий.
Следуя логике развития, историк идей обязательно краешком глаза заметит в конце второй научной революции приход революции философской. Этот запоздалый ответ на ясно поставленный вопрос называется «Критика чистого разума»: 1781 год — век спустя.
Механистическая, а потом и динамическая философия способствовала расширению познания, которое повлекло за собой его дробление на отдельные области развития, все более и более независимые друг от друга и подчиненные каждая своей структуре. Первый из таких разрывов отделил словесность от науки в том узком смысле, который придали этому слову три столетия семантической эволюции. Георг Гусдорф искал переломный момент; он относит его примерно к 1730 году. В 1683 году Бернар Лами в «Беседах о науке», имевших огромный успех, придерживался прежнего понимания, включавшего все дисциплины, которые могут быть предметом обучения. В 1723 году Фонтенель в надгробном слове Левенгуку следует Лами. Но уже в 1751 году Дюкло в «Размышлениях о нравах нынешнего века» специально различает «словесность, науки и искусства». Как ни парадоксально, фактическое отделение предшествовало семантическому сдвигу. Загляните в академические словари, те самые академические словари, которые составляют часть того, что удобно именовать множителем.
Как только процесс набирает ход, новое знание влечет за собой новое знание, успех влечет успех. Это и есть множитель — эффект снежного кома. Множитель зависит в первую очередь от объема взаимных сообщений, то есть от числа людей, которое выросло вдвое с 1680 по 1780 год, главным образом с 1730 по 1780-й. Интенсивность общения выше в городской среде. Городское население растет быстрее. С 1680 по 1780 год оно увеличивается почти в три раза, а в центрах с особо благоприятными условиями, к числу которых относятся мегаполисы с населением более 100 тыс. человек, — в пять раз. Одновременно растет дорожная сеть. Это изменение оказывается более заметным и благоприятным на востоке, где происходит преодоление пороговых значений. В качестве примера можно привести Бранденбург и Пруссию. В Англии сеть коммуникаций меняется с 1740 года, во Франции — с 1760-го. Это то, что касается физического множителя.
Но перемены затрагивают и структуру населения: больше взрослых, а значит, больше людей, наделенных более долгой памятью. Самое труднопреодолимое препятствие для передачи знаний состоит в том, что процесс каждый раз прерывается смертью, каждый человек начинает осваивать его с нуля; вот почему эффект увеличения на десять лет продолжительности взрослой жизни оказывается наиболее значимым из всех составных частей множителя. Восемнадцатый век, стоящий у истока процесса удлинения жизни (увеличение продолжительности взрослой жизни первоначально представляет собой ее удлинение и лишь потом — старение), извлекает из этого все преимущества — и одни только преимущества. Лишь позднее, с ограничением рождаемости, подрезающим основание пирамиды, проявляются и негативные последствия. Совокупный эффект действия всех этих факторов трудно выразить в цифрах. Так или иначе, в XVIII веке выигрыш от него был огромен.
