Пьер Шоню - Цивилизация Просвещения
Итак, в России функционировало государство, целью которого была ликвидация отставания. Изначально Екатерина была настоящей царицей, окруженной феодальной аристократией, но обратилась к опыту Петра Великого. Она стремилась к чему-то лучшему, нежели роль царицы дворянства; колеся по империи, она одновременно выступала с призывами к западной интеллигенции, которая полыценно внимала. Екатерина переписывается с д’Аламбером, покупает Дидро, штудирует Монтескьё (1764–1766) и трактат Беккариа «О преступлении и наказании» (1767) — бодрящее чтение для страны, где правит кнут. В 1767–1768 годах обнародует свои предложения масштабная Комиссия по составлению Законов: в своем составе она объединяет представителей всей подзаконной России, фактически небольшого государства численностью 2–3 млн. человек — если угодно, Бранденбурга, — опирающегося на 20 млн. крепостных: «…знать, горожане, свободные крестьяне и инородцы, всего 564 депутата, из них только 79 от крестьянства» — или, точнее, от ничтожной прослойки свободных крестьян. Комиссия была созвана в Москве 30 июля 1767 года, переведена в Петербург в январе 1768-го и внезапно распущена 18 декабря. Она работала на основе екатерининского «Наказа комиссии по составлению проекта нового Уложения» — «одного из самых знаменитых документов идеологической истории просвещенного абсолютизма. Наряду с меценатством, политической перепиской, заботой о пропаганде и публичности, он должен был послужить еще одним средством закрепления за царицей репутации философа на троне» (Блюш). Один из пунктов, на которые были направлены реформаторские усилия, по-видимому, был полностью реализован — расширение дворянства до масштабов элиты.
Итак, резюме: Северная Семирамида не заслуживает ни того фимиама, который курили ей наивные или продажные льстецы, ни той суровости, с которой ее деятельность нередко оценивается сегодня. Она не порвала с тем главным вектором развития России, который был намечен в XVI веке, усилен в XVII — начале XVIII века, а в ее царствование превратился в карикатуру. Российское государство эпохи Просвещения — это реальность, но реальность более чем ограниченная. Екатерина управляла подзаконной Россией, реальной Россией из 2 или 3 млн. подданных. Она отдала на откуп 100 тыс. помещиков и нескольким десяткам тысяч чиновников 15–25 млн. крестьян. Эта немецкая принцесса правила крупным «немецким» курфюршеством Бранденбург-Пруссия вроде того, что Фридрих II унаследовал от «короля-сержанта», которое она не смогла и не захотела расширить до реальных масштабов Пруссии старого Фрица. Но разве Пруссия после 1763 года не стоила почти целой Австрии? Уж по крайней мере больше, чем одну Россию… Нет, Екатерина II ничего не сделала для интеграции крестьянских масс в состав нации; этот процесс начался лишь в XIX веке после реформ царя-освободителя.
Россия Екатерины II лишь напоминает нам важную истину: в конце XVIII века на службе Европы эпохи Просвещения только на территории Европы в строгом смысле слова состояли 180 млн. человек, но принадлежность большей части этих людей к числу европейцев была условной. Подлинная Европа эпохи Просвещения — та, которая читала, мыслила и изъяснялась в соответствии с образом мыслей, который нам предстоит попытаться определить, — никогда не включала в себя более 20 млн. человек, которые на 9/10 были сконцентрированы вдоль предложенной нами срединной оси.
Упрекать Екатерину в том, что она не попыталась присоединить Россию к Европе Просвещения или пусть даже только к письменной цивилизации?.. Нелепо: преодолеть этот этап было не в ее власти. Работа, которая благодаря государству велась в России в конце XVIII века, лишь на поверхностный взгляд кажется излишней: под эгидой государства Россия — как и Пруссия поколением раньше — запасается культурным багажом, принадлежащим немногим людям. Вот почему на доске почета западной интеллигенции в 1770-е годы. Северная Семирамида сменяет Северные Афины 1750-х: последовательное обожествление двух великих самодержцев (Фридриха в 1750 году, Екатерины — в 1770-м) соответствует take off интеллектуального, научного и культурного потенциала. К интеллектуальному соблазну примешивается притягательность места. Восторги интеллигенции a contrario обозначают момент накопления культурного потенциала западноевропейского типа и международного уровня.
Нет, перепрыгивать через ступени невозможно, и первым шагом с необходимостью оказывается формирование элиты. В России в большей степени, чем в Пруссии, количественный состав элиты был ничтожным по сравнению с западными стандартами: на стороне старого Запада — подавляющее численное преимущество. Но при этом северные и восточные элиты в период ликвидации отставания при формировании органов передачи знания опирались на предпочтения, высказанные лучшими экспертами. В России, чуть в меньшей степени, чем в Пруссии, эти предпочтения касались наиболее прогрессивных, наиболее динамичных сторон новой цивилизации. Эти предпочтения отдавались науке, и в особенности математике.
В Польше — Комиссия по образованию 1773 года, в России — усилия, предпринятые после созыва огромной и бесполезной Комиссии 1767–1768 годов; интеллектуальный take off в Европе северных славян привел к формированию в области самой абстрактной науки малочисленной элиты самого высшего уровня. Скромный, но бесценный выигрыш: в 1770— 1790-е годы в этом узком кругу были созданы условия для научного рывка первой половины XIX века. Вскоре на востоке в полный голос заявят о себе пророки новой эпохи — от Николая Лобачевского (1792–1856) до Дмитрия Менделеева (1834–1907). Гениальность предполагает прежде всего честную передачу накопленного. В этой, и только в этой области отставание удалось ликвидировать полностью.
Еще вчера Московичи говорил: XVIII век был прежде всего веком политики, то есть веком государства. Государство стояло в центре его идеологии, но прежде всего оно стояло в центре его истории. Государство стояло в центре истории XVIII века лишь постольку, поскольку в ту эпоху совершались великие события. Государство — это пространство, где читают и, что бесконечно более важно, где пишут, государство почти полностью принадлежит к сфере необходимого и продуманного, и все-таки за государством стоит длительная традиция. Самая прекрасная из конституций XVIII века никогда не была и никогда не будет написана. Самое образцовое из государств, государство, вдохновившее мысль Локка, строится на прецедентном праве. Государство, вершина письменной цивилизации и традиционной культуры, — принадлежит ли и оно в какой-то мере к сфере передачи знания словом и делом? Отчасти оно — сфера законов и указов, составитель номер один долгосрочных архивов и их хранитель, но одновременно оно — пружина действия скрытых сил, навыков службы, почитания и послушания, приносящих силу и могущество, долговременный институт, гарантирующий успех и рост, движитель великих перемен в миропорядке и структуре власти конца XVIII — последней трети XX века. Можно было полностью отвергнуть эсхатологию, перейти от деизма к фактическому атеизму, впасть в небытие абсурдных идей — и, подобно Фридриху II, верить в государство. Государство было завещано XVIII веку. Его наиболее развитые формы датируются 1660—1680-ми годами (Франция) и 1689—1720-ми (Англия); именно в это время они кристаллизовались. Все прочее — производные формы, более грубые, подчиненные страстному желанию наверстать отставание. Ликвидация отставания — великая задача государства Просвещения (не государства эпохи Просвещения!) — в свою очередь формирует государство: она выявляет его полезность, прибавляет ему уважения и доверия. За столетие, прошедшее с 1680 по 1780 год, государство не слишком изменилось — оно умножилось.
Если рассматривать Европу в целом, в 1780 году государство располагало в 4–5 раз большими средствами, чем в 1680-м; в своих завоеваниях оно использовало освоение новых земель, создавало сектора ускоренного развития, но осталось очень похожим на то, каким было на старте. Государство — это еще и область медленного, но плодотворного выпадения осадков. Государство, этот хрупкий стержень социального равновесия, способствовало росту и, в еще большей степени, — вспомните о формировании культурного багажа — развитию. Главная пружина, забрасывающая человека на вершину или в основание государственной пирамиды, — это соревнование.
Шансом Европы, одним из ключевых источников устойчивого взрывного роста, как когда-то шансом Греции, стала раздробленность и, разумеется, порождаемые ею войны. Не будь Европа разделена на завидующие друг другу, опасающиеся друг друга, соперничающие государства, незачем было бы ликвидировать отставание. Парадоксальным образом политическая раздробленность Европы яснее подчеркнула унифицирующую роль власти в условиях энтропии и, тем самым, рост, обусловленный неизменно бесполезными попытками наверстать отставание. Наверстывание отставания, цель, выдвинутая государством, способствует подъему слаборазвитой периферии, а в достигших наивысших успехов странах срединной оси усиливает желание «сохранить отрыв». Наверстывание и обгон, недоверие, экспансия и поиски неустойчивого равновесия вынуждают государство идти на глубокие преобразования.
