Проспер Оливье Лиссагарэ - История Парижской Коммуны 1871 года
Доносы процветали в Париже. Для беглецов не было спасения. Сохранились немногие друзья — товарищей не было. Повсюду безжалостные отказы или обличения. Врачи возобновили гнусности 1834 года, выдавая раненых (230). Трусость вышла на поверхность, и Париж превратился в такое болото подлости, о котором не подозревали даже во время Империи. Благонамеренные граждане, кумиры улиц способствовали арестам своих соперников, кредиторов в качестве коммунаров. Они формировали комитеты дознания в своих округах. Коммуна отвергала доносчиков, полиция порядка принимала их с распростертыми объятиями. Доносы достигли фантастического уровня — 399 823 (231), из которых двадцатая часть были письменные доносы.
Весьма значительная часть этих доносов исходила от прессы. Несколько недель она не прекращала возбуждать в буржуазии ярость и страх. Тьер, возрождая нелепости июня 1848 года, заявлял в бюллетене о «ядовитой жидкости, собранной для отравления солдат». Все измышления того времени вновь были взяты на вооружение, приспособлены к текущему моменту и чудовищно размножены. Речь шла о камерах в канализационной системе, снабженных телеграфом, о вербовке 8 000 поджигателей, о домах, помеченных для поджога. Речь шла о помпах, шприцах, яйцах, наполненных бензином, отравленных шарах, сожженных заживо жандармах, повешенных матросах. Распространялись небылицы о насилиях над женщинами, реквизированных проститутках, бесконечном воровстве. Обо всем этом печатали газеты, и простаки им верили. Некоторые газеты специализировались на фальшивых ордерах на аресты за поджог (232), фальшивых подписях, оригиналов которых таки и не представлялись, но которые признавались как убедительное свидетельство в судах военных трибуналов и добропорядочными историками. Когда казалось, что ярость буржуазии угасала, пресса раздувала ее вновь. Одна газета стремилась превзойти другую в подлости. «Мы знаем, что Париж, — писала «Бьен Паблик», — не желает ничего другого, как снова поспать. Нам нужно потревожить его, мы встряхнем его». 8‑го июня «Фигаро» все еще вынашивала планы резни (233). Писатель–революционер, который возьмет на себя труд собрать в одном томе выдержки из реакционной прессы мая и июня 1871 года, из парламентских запросов, буржуазных памфлетов и вымыслов о Коммуне — эту колдовская смесь котла ведьм — сделает для назидания и справедливости людей больше, чем целый отряд горластых агитаторов.
К чести французов, среди этой эпидемии трусости проявлялись черты великодушия и даже героизма. Раненого Вермореля укрыла супруга одного консьержа, которая несколько часов выдавала его за своего сына. Нескольким членам Коммуны предоставила убежище мать версальского солдата. Неприметные люди спасли большое число инсургентов. А в первое время перемещение и укрытие побежденных угрожало смертью. Женщины вновь выказали свое милосердие.
В среднем, в июне и июле производилось сто арестов в день. В Бельвиле, Менилмонтане, в тринадцатом округе, на некоторых улицах остались только старухи. Версальцы признавали в своей лживой статистике 38 568 пленников (234), из них 1058 женщин и 651 ребенок, причем 47 детей достигали тринадцатилетнего возраста, 21 ребенок в возрасте двенадцати лет, четверо — десяти лет и один — семи лет (235). Они словно располагали секретным методом подсчета скотины, которую кормили в корытах с едой. Число арестованных людей, видимо, достигало 50 000 человек.
Ошибки допускались бесчисленные. Некоторые женщины «бомонда», пришедшие с раздувающимися ноздрями созерцать трупы федералов, попадали в облавы. Их приводили в Сатори, где они становились для буржуазных газет олицетворением воображаемых поджигательниц в лохмотьях, изъеденные паразитами.
Тысячи людей были вынуждены скрываться, тысячи добирались до границы. Представление об общих потерях можно было получить из того, что в июльских довыборах участвовало на 100000 меньше избирателей, чем в феврале (236). Аресты нанесли серьезный удар по промышленности в Париже. Большинство рабочих, которые дали этой отрасли знак качества, погибли, были арестованы или эмигрировали в массовом порядке. В октябре муниципальный совет признал в официальном отчете, что определенные отрасли промышленности вынуждены аннулировать заказы из–за нехватки рабочей силы.
Жестокие облавы, многочисленные аресты усугубляли настроения безысходности от поражения, исторгали из города — обескровленного до последней капли крови — отчаянные конвульсии. В Бельвиле, на Монмартре, в тринадцатом округе порой стреляли из домов. Пали от рук неизвестных мстителей солдаты и офицеры в кафе Хельдер, на улице Ренна, улице Мира, площади Мадлен. Застрелили генерала близ казарм Пепиньер. Версальские газеты с наивным видом удивлялись, почему не улегся народный гнев. Они не могли понять, «по какой причине, пусть самой малозначащей, можно было питать ненависть к солдатам, имевшим самый безобидный облик на свете» (Ла Клоше).
Левые следовали до конца тому курсу, который выработали для себя 19 марта. Предотвратив оказание Парижу помощи со стороны провинций, и выразив благодарность армии, они также добавили свои проклятия к ругани провинциалов. Луи Блан, вынужденный в 1877 году защищать красный флаг, писал в «Фигаро» статьи, клеймившие побежденных, угождавшие их судьям и объявлявшие «народное негодование легитимным» (237). Крайне левые, через пять лет ликовавшие по поводу амнистии, не услышали ни предсмертных стонов 20 000 расстрелянных людей, ни даже криков из Орнжереи в ста метрах то себя. В июне 1848 года Ламенне резко осуждал кровопролитие, а Пьер Леру защищал инсургентов. Великие философы Сельской Ассамблеи, католики или позитивисты, встали как один против рабочих. Гамбетта в ликовании от того, что отделался от социалистов, поспешил назад из Сен‑Себастьяна, и в торжественной речи в Бордо заявил, что правительство, сумевшее сокрушить Париж, «даже этим доказало свою легитимность».
Были храбрецы и в провинциях. Об убийствах победителей сообщали «Права человека» из Монпелье, «Эмансипация» из Тулузы, «Националь де Луаре» и несколько передовых газет. Большинство таких газет преследовались и подавлялись. Имели место акции сопротивления, волнения в Памье (Арьеж) и в Вуарон (Изер). В Лионе армия оставалась в казармах, а префект Валентен распорядился закрыть город, чтобы задержать беженцев из Парижа. Аресты производились и в Бордо.
В Брюсселе Виктор Гюго выразил протест против заявления бельгийских властей, пообещавших выдавать беженцев. Луи Блан и Шельшер написали ему письмо с обвинениями, а великосветская толпа забросала дом писателя камнями. Бебель в немецком парламенте и Уолли в Палате общин британского парламента осудили жестокости версальцев. Гарсиа Лопес заявил с трибуны Кортесов: — Мы восхищаемся великой революцией, которую сегодня никто не может оценить справедливо.
Рабочие зарубежных стран организовали памятные траурные церемонии в поддержку своих братьев в Париже. Многочисленные митинги в Лондоне, Брюсселе, Цюрихе, Женеве, Лейпциге и Берлине заявили о солидарности с Коммуной, резко осудили убийц и объявили сообщниками этих преступлений правительства, которые не выражали протестов. Все социалистические газеты приветствовали борьбу парижан. Могучий голос Интернационала оценил их усилия в красноречивом обращении (238) и призвал весь мир не забывать о них.
Во время триумфального вхождения Мольтке во главе победоносной прусской армии в Берлин, рабочие встретили его возгласами приветствия Коммуне, в ряде мест люди подверглись нападениям кавалерии.
XXXIV. Судилище над коммунарами
Примирение — ангел, спускающийся после бури.
(Выступление Дюфора перед Национальной ассамблеей 26.04.1871 г.)Человеческие резервации Версаля и Сатори вскоре переполнились. С начала июня пленников вывозили в морские порты и поместили в фургоны для скота, фрамуги которых герметически закрывались, не пропуская свежего воздуха. В углу лежала кучка галет, и пленники, набросившись на эту кучку, превратили ее в крохи. Они оставались без воды сутки, иногда 32 часа. Они боролись в толкотне за глоток свежего воздуха, за крохотное пространство. Некоторые сходили с ума, бросались на своих товарищей (239). Однажды в Ла Ферте—Бернар в фургоне раздались крики. Начальник охраны остановил конвой. Полицейские разрядили через фрамугу револьверы. Последовала тишина, и гробы на колесах двинулись дальше на большой скорости.
С июня по сентябрь, таким образом, перебросили 28 000 пленников в порты, форты и на острова в океане, из Шербура в Жиронду. Двадцать пять понтонов приняли 20 000 человек, форты и острова — 8 087.
На понтонах регулярно пытали. Традиции июня и декабря в отношении жертв 1871 года соблюдались как религиозный ритуал. Пленники, загнанные в клетки из досок и железных перегородок, видели лишь тусклый свет сквозь иллюминаторы. Воздух не вентилировался. С первых часов устанавливалась невыносимая духота. Вдоль этого зверинца взад и вперед ходили часовые, имевшие приказ стрелять при малейшей тревоге. Пушки, заряженные картечью, глядели на береговые батареи. Не было ни подвесных коек, ни одеял, а для еды — немного галет, хлеб и бобы, ни вина, ни табака. Жители Бреста и Шербура прислали немного провизии, чуточку деликатеса. Начальство отослало это назад.
