Евгений Белаш - Мифы Первой мировой
И такое не удивительно, если командир ополченской дружины в 1000 человек — присяжный поверенный, бывший за 20 лет до войны прапорщиком артиллерии. Командиры рот: мировой судья, акцизный чиновник, 2 присяжных поверенных — ни один из них в армии ранее не служил. В начале 1916 г. даже в гвардейских частях и поблизости от фронта не всегда уделяли внимание обучению — из‑за грязи «нечего было и думать о ведении каких‑либо серьезных занятий в поле, и солдаты большей частью занимались по избам». Должного отбора в школы прапорщиков не было, не хватало обучающих кадров.
До мировой войны чин подполковника офицер армейской пехоты получал в возрасте 45—50 лет, прослужив уже лет 25—30. Не только капитаны, но и штабс–капитаны были уже солидными офицерами. К осени 1917 г. потери офицеров убитыми и ранеными составляли обычно 400—500 % состава, в редких случаях — 300 %.
А кто пришел им на смену? По подсчетам В. В. Чернавина, ко времени фактического окончания войны офицерский состав был примерно следующим: прапорщики, подпоручики — совсем молодые офицеры, выпущенные из военных училищ ускоренного типа не ранее 1916 г.; в больших боях первой половины войны участия не принимали. Штабс–капитаны и небольшая часть капитанов — тоже офицеры военного времени, но уже захватившие первый период войны. Штаб–офицеры и большая часть капитанов — офицеры мирного времени. Значительную их часть составляли молодые офицеры мирного времени, начавшие войну младшими офицерами; старые, опытные ротные и батальонные командиры мирного времени среди них могли встретиться лишь в виде исключения. В результате от 50 до 75 % офицерского состава полноценной войны в сущности не знали, имея опыт лишь сидения в окопах. Полный курс военного училища мирного времени закончили лишь 4 % офицеров (вероятно, на штабных должностях), 32 % закончили военные училища мирного времени, и подавляющее большинство, 59 %, закончили только школы прапорщиков. 5 % были произведены в офицеры за боевые отличия, не имея военного образования, при этом две трети из них — после революции, когда условия производства в первый офицерский чин были облегчены до крайности.
Как писал генерал Брусилов, попадались полки, где за время войны состав обернулся 9—10 раз, причем в ротах уцелели только от 3 до 10 кадровых солдат. Из кадровых офицеров в полках уцелели по 2—4, да и то зачастую раненых. Остальные офицеры — молодежь, произведенная после краткого обучения и не пользующаяся авторитетом ввиду неопытности.
По выражению Будберга, «выяснилось, что армия не может существовать на офицерах четырехмесячного курса обучения или, как их называли между собой солдаты, на четырехмесячных выкидышах; офицеров этих надо было доделывать, и это можно было осуществить только на фронте; их надо было воспитать, и это могли сделать только сами части, но не прямо в боевой, а в смеси из боевой и прибоевой обстановки».
При этом наиболее храбрые из них массово гибли в первом же бою. A. A. Свечин, решивший в своем полку в течение 1—2 месяцев выдерживать молодых прапорщиков в тылу, при учебной команде или при ротах пополнения, чтобы они освоились с требованиями боя, с традициями полка, и только затем вводить их в бой, был скорее исключением. И он же в 1915 г. требовал от всех офицеров идти в бой (в других полках в бой шли только ротные командиры), поэтому потери офицеров его полка были, по меркам командования, колоссальными. Свечин тяжело переживал гибель подчиненных, «но посылку солдат в бой без офицеров или с минимальным их числом я считал верхом безобразия». «Роскошь» обучения молодых кадров стала доступной только в 1916 г., с массовым производством прапорщиков.
Младший унтер–офицер Штукатуров, воевавший в 6–м Финляндском стрелковом полку под командованием Свечина и убитый в декабре 1915 г., знал, за что сражался, протестовал против избиения солдат младшими офицерами и констатировал: «Из виденного и пережитого мной за последнее время, приходится сделать заключение, что главное горе наше происходит оттого, что мало хороших, преданных делу, офицеров. Правда и в нижних чинах нет прежнего задора и гордости, как вначале войны, но все же при хорошем руководстве много можно сделать. В войсках нет прежнего подъема, видимо, люди устали, есть равнодушие ко всему, но слава Богу, уныния нет».
Необходимо учесть еще и то, что части на фронте практически не сменялись и стояли в первой линии. Союзники, имея в конце 1915 г. на 1 км фронта примерно 2500 штыков, могли себе позволить смену дивизий, бригад и батальонов, когда солдат находился в окопах 4—5 дней в месяц. Англичане в теории 10 дней находились на передовой, 10 — в резерве, и 10 — «на отдыхе», копая и чистя все необходимое. Австралийский генерал Монаш в 1917 г. ввел следующую систему равномерного распределения нагрузки: «Весь мой сектор, 8 из 150 км фронта, которые контролируются британцами, обороняется одним взводом из каждой роты каждого батальона каждой бригады… Батальон проводит на передовой всего шесть дней, взводы часто меняются, так что даже в худшем случае солдат редко проводит в траншеях больше 48 часов за 12 дней, а каждые 48 дней бригада целиком сменяется следующей и отправляется на полноценный отдых». Но и британская армия, по Ниллансу, в спокойные периоды теряла до 2000 человек в неделю. В русской армии при 600 штыках на километр в резерв отводили лишь сильно потрепанные полки для нового формирования или доукомплектования. А ведь войска в позиционной войне постоянно находились в напряжении. По словам Изместьева, «днем урывками, а по ночам никогда не приходится отдыхать». Сидение в окопах способствовало росту заболеваемости, страдала боевая подготовка. Недостаточно развитое, но сложно организованное медицинское обслуживание приводило к тому, что доля возвращенных в строй раненых (40—45 %) значительно уступала как союзникам, так и противникам, еще более обременяя армию. В 1918 г. французы (по их подсчетам) возвращали в строй до 85—90 % раненых. Для сравнения — во время Великой Отечественной войны число раненых, возвращенных в строй, превысило 70 % при теоретическом максимуме, по Оппелю, около 80 %.
Резкая потеря качества кадров отражалась и па ходе боевых действий. Если объявление войны вызвало общий подъем патриотизма, гвардейские части бежали на вражеские батареи и колота прислугу, то немногим позднее слабообученные и плохо одетые запасные солдаты легко отставали и сдавались в плен — например, 37–ая дивизия потеряла за два ночных отхода 1 и 2 декабря около 1000 человек отставшими. Как писал генерал Ю. Н. Данилов, «уже в октябре—ноябре 1914 года пришлось ввести суровые наказания за умышленное причинение себе или через другое лицо увечий или повреждений здоровья». В конце октября Гильчевским отмечалось бегство Бузулук–ского полка. По воспоминаниям Ф. Новицкого, в ноябрьских боях под Лодзью 6 рот 87 Нейшлотского полка, «не оказав никакого сопротивления, воткнули винтовки штыками в землю и сдались». Описывая бой 17/30 ноября, Незнамов отмечает, что «от 217 и высланного в 9 ч. 30 м. дня 220 полка в Стругенице и кустарниках была лишь небольшие группы, удерживающиеся уцелевшими офицерами; остальные все сдались в плен… Где были офицеры, там еще эти второочередные войска кое‑как дрались, держались и отстреливались по крайней мере; где их было очень мало или не было (за убылью) вовсе — там сдавались в плен без всякого сопротивления». За 10 неполных дней 55 второочередная дивизия успела потерять трех командиров полков, почти всех кадровых офицеров и свыше трех четвертей солдат. Во второй половине ноября командарм–Х Сивере просит законодательно ввести потерю всяким военнопленным права возвращения на Родину и автоматическое выбытие из русского подданства в результате самого факта пленения. Такие экстраординарные меры запрашивались после фактов массовой сдачи в плен в 84–й пехотной дивизии, в одном случае сдались три роты. В начале декабря были отмечены перемирия и братания с германскими военными. Стоит отметить, что приказ 3–му мортирному дивизиону стрелять по своим отступавшим солдатам был отдан еще 4 августа (!), в первых боях на территории Германии. Директива 26–й дивизии «оборонять позицию пассивно, но упорно; кто оставит самовольно окопы, того разстреливать на месте без суда и следствия» отдана Ренненкампфом 26 августа. Борис Анненков описывал в 1914 г. случай бунта казаков с убийством начальника лагеря.
В 1915 г. сдача в плен стала массовым явлением. В мае в Галиции наблюдали сдачу группы солдат 79–го Куринского полка. В июне имел место случай добровольной сдачи в плен 219 солдат Гайворонского полка. В ответ па донесение об этом штаб армии отдал распоряжение «беспощадно расстреливать всех, добровольно сдающихся в плен». В июне же после неудачных атак ополченцев «дружина была самая ненадежная. Когда к дружине подбежали поляки, на наших глазах роты старых солдат целиком стали сдаваться в плен, бросая винтовки». По запискам Свечина, в начале августа весь 315–й полк во главе с командиром сдался в плен под предлогом расстрела патронов. Роты переходили к противнику даже в наступлении, тогда как в том же году немецкий ландвер (ополчение!) с устаревшими орудиями даже в окружении и даже против гвардии (8 батальонов против 28) сопротивлялся буквально до последнего человека. Дневник Штукатурова, сентябрь: «Пришлось в эти дни переносить и голод и холод. Я лично смирился, но многие товарищи мечтали попасть в плен».
