Вольдемар Балязин - Русско-прусские хроники
- А кому, ты думаешь, можно доверить командование нашей армией?
- Никому, Лауренцио. Никому, брат, доверять нельзя.- И увидев вдруг промелькнувшую в глазах друга обиду, тут же все понял. И сказал с теплой проникновенностью:
- Тебя, брат, я не имел в виду. Тебе я верю. Но ты ведь мастер в своем деле, а здесь нужен не ты.
- А кто же все-таки? Скажи, если действительно веришь, брат Васо.
- Верю и потому скажу. Генералиссимусом всех моих войск буду я сам, а вот коннетаблей, коммодоров, колонелей и капитанов и отбирать и проверять будешь ты, брат Лауренцио.
- Правильно,- согласился Лауренцио,- но, скажи, Васо, как понимать тебя, если ты только что сказал, что не пойдешь на север, а останешься здесь, в Ватикане? Ведь полководец всегда находится при армии.
Василиск с печальной улыбкой поглядел на своего друга и собутыльника.
- Ты, Лауренцио, действительно мастер своего дела - этого у тебя не отнимешь, но диалектик ты никакой. Слабый ты диалектик, Лауренцио. Не обижайся, брат, как друг тебе говорю,- слабый.
Лауренцио молчал, не понимая, куда клонит папа и что из всего этого последует.
- Есть католицизм догматический,- сказал Василиск,- а есть католицизм творческий. Я стою на почве последнего. А теперь скажи мне, Лауренцио, где, когда какой Иисус, какой из апостолов или кто-либо из равноапостольных, я имею в виду Карлу, Ангела и Илию, говорил, что полководец обязательно должен быть при армии?
Папа, судя по всему, очень довольный произнесенной им тирадой, налил себе в кружку вина, затем сказал с дружеской улыбкой:
- Налей и ты себе, говенный диалектик, Лауренцио, опустив глаза и проглотив обиду, трясущейся рукой налил себе из другой бутылки.
- За твое здоровье, Васо. Как брат скажу брату - нет мудрее тебя. Великий. За то пью еще, чтоб, сидя здесь в Ватикане и не подвергая свою драгоценную жизнь опасности, снискал бы ты себе, Васо, славу доблестнейшего и храбрейшего полководца в истории всех времен и народов.
Папа сощурил глаза и улыбнулся - это значило, что он доволен.
- Твое здоровье, брат Лауренцио, а командующими я назначу сразу троих вице-генералиссимусов - Климента, двух Симеонов, ну, да ты знаешь, о ком я говорю. А всеми ими командовать буду я, посылая к ним гонцов с моими предписаниями и распоряжениями.
- Правильно,- сказал Лауренцио,- ты - гений. А сам подумал: "Если эти старые безмозглые тюфяки продуют сражение Берксерьеру,- а он точно намылит им холку,- то Василиск велит повесить их как трусов и изменников, а если кривая вывезет - все-таки войск у его коннетаблей намного больше, чем у Бесноватого,- то победу наш Великий и мудрый, конечно, припишет себе. Не он ли слал им правильные и мудрые приказы?" И сказал, как мог проникновеннее:
- Еще раз за твое здоровье. Генералиссимус из Генералиссимусов!
И папа, встав, подошел к Лауренцио и молча обнял его, а потом скупо по-мужски - поцеловал в пухлую, тщательно выбритую щеку, пахнущую тройным королевским о'де Колоном...
Как умный Лауренцио и предполагал. Бесноватый обломал рога и Клименту, и обоим Симеонам. Старые коннетабли, оставив Савойю, Пьемонт, Ломбардию и Венецию за считанные дни, отступили к Модене, Парме и Романье, а Климента упятили аж до самой Тосканы. ,
Василиск по десять раз в сутки подходил к большой карте Италии и видел, что фельдмаршалы Бесноватого вот-вот ворвутся в Папскую область, а там - Ганнибал у ворот!
"Ошибиться я не мог,- думал Василиск,- только потому, что я никогда не ошибаюсь. И Лауренцио говорил - правильно, а ведь хоть я и назвал его говенным диалектиком,- у папы была прекрасная память, и он помнил все и свои, и особенно чужие слова,- Лауренцио все же очень неглупый человек".
И снова позвал друга.
- Послушай, что происходит, а?- резко и быстро спросил он Генерального Магистра.- Они там, что, всякую ответственность потеряли? Им не только пожизненной тюрьмой - костром и то не отделаться. Я их принародно с балкона Пантеона анафеме предам!
И папа засопел обиженно и, ссутулившись, подошел к карте.
- Я же им все время слал очень правильные, единственно верные указания, а они ни одно из них не выполнили. Я писал: "Ни шагу назад!" - а они бежали назад по сто шагов в минуту. Я писал: "Стоять насмерть!" - а они, какое там стоять!- лежали в канавах или в стогах сена и приказов моих не выполняли. Правильно я говорю, Лауренцио?
- Правильно,- ответил Лауренцио. И подтвердил:- Ты мне велел копии с этих приказов присылать, и я, когда их читал, то просто восхищался - какие, думаю, точные, краткие и мудрые приказы!
- Ну и что нам с ними делать, Лауренцио?
- Гнать их в шею, всех троих, вот что с ними делать.
- А как насчет костра и анафемы?
- Я бы повременил, Васо. Все же они не еретики. Идеологически все трое выдержаны. Тебя любят. Верные сыны ВКП(б). Я бы повременил. А сжечь мы их всегда успеем.
- А ты набрался возле меня ума, Лауренцио. Даже в диалектике Тебе не откажешь. А на их места мы новых коннетаблей поставим.
Лауренцио вопросительно поглядел на папу, и тот сказал:
- Вице-генералиссимуса Георгия и двух коннетаблей - Александра и Константина.
- Правильно,- сказал Лауренцио.
Эту историю, как я уже говорил, мне довелось слышать от одного старого служки из Канцелярии Лауренцио. Он рассказывал ее всем, кто оказался рядом, когда пришел в замок "Святого Ангела", где находились его служебные покои, после того как Василиск умер. И я верю в этот рассказ потому, что многие говорили мне, что после смерти Василиска Лауренцио никого и ничего не боялся, потому что сам рассчитывал стать папой.
Однако же вернемся в мое детство. Как писали потом одаренные барды, "детство, опаленное войной".
Мы сначала думали, что Берксерьер побьет папу, и жители Кенингсберга немцы и одновременно ненавистники католиков-в открытую говорили, что Василиску капут55.
Однако не тут-то было. Не из какого-то кислого теста был слеплен Василиск, а выкован из дамасской стали. И пока его войска дрались с "Черными ландскнехтами", он отправил своего легата, прозванного Вяще Славным56, за море-окиян в Соединенное королевство Великобританское Английское, Шотландское и Ирландское - с предложением союза в войне с Берксерьером, ибо тот грозился и Великобританское королевство тоже повоевать и себе покорить.
И хитроумный легат улещил безбожных протестантов-англикан, которые уже второй год сражались с морскими пиратами Берксерьера. И англикане стали помогать папе морскими силами и пообещали через короткое время высадить десанты в Нормандии и где-либо еще, чтобы ударить на "Черных ландскнехтов" с другой стороны.
И решили англикане и легат папы Василиска подписать новый конкордат и назвать его "Союзом Сплоченных Народов" и пригласили туда всех независимо от веры - от китайцев до индейцев и негров из Африки входить в "Союз Сплоченных Народов", чтобы совместно побить Берксерьера.
А когда папа к тому же переменил коннетаблей, дела у католиков пошли лучше, а у Бесноватого намного хуже, и он начал медленно пятиться обратно, оставляя те земли, которые быстро захватил в начале войны. Чем дальше гнали войска папы "Черных ландскнехтов" Берксерьера, тем легче становилось нам, католикам, жить в нейтральной Пруссии.
Король уже по-другому относился к зарвавшемуся Бранденбургскому маркграфу и, как у нас говорили, произнес короткую и энергичную фразу: "Ну и прохвост, сукин сын! Ну и прохвост! Хорош он будет, когда коннетабли папы войдут в его вонючий Бранденбург!"
И если в начале войны на нас, католиков, протестанты косились, подозревая чуть ли не в каждом папского соглядатая, то вскоре после того, как коннетабли Георгий и Александр окружили в предгорьях Альп войска бранденбургского фельдмаршала Пауля-Фридриха и уничтожили всех его солдат до единого, к нам стали относиться куда дружелюбнее, и мы снова почувствовали себя гражданами нашего родного города.
***
В эту пору мне исполнилось двенадцать лет, и я уже не только знал наизусть почти все молитвы, но и без запинки мог читать Священное писание, чуть хуже разбираясь в Ветхом Завете - да и кто из епископов разбирается в нем досконально?- и совсем неплохо в Новом.
И вот как раз в это время наш добрый патер Иннокентий подозвал меня и, ласково положив руку мне на голову,- это он делал не часто, а лишь в знак особого расположения или перед серьезным разговором,- сказал тихо и доверительно:
- Я давно знаю тебя, Фома, любезный сын мой, внимательно и доброжелательно слежу за тобою и радуюсь, что у меня на глазах вырастает, подобно плодоносящей оливе, добрый и благонравный католик.
Я почтительно встал на одно колено и с благодарностью, переполнившей все мое существо, поцеловал патеру руку.
Добрый старик - ах, молодость!- патеру Иннокентию едва ли было тогда более сорока, но мне, двенадцатилетнему юнцу, он казался почтенным старцем.
