М. Велижев - Россия в Средиземноморье. Архипелагская экспедиция Екатерины Великой
Вполне вероятно, что времяпрепровождение, подобное нарисованному (или даже сочиненному!) С. Плещеевым[745], не было чем-то исключительным; не случайно же, на вопрос о том, чем запомнилась Архипелагская экспедиция ее руководителю А.Г. Орлову, он шутливо ответил: «Русские… не воевали, а пировали в Архипелаге»[746].
Адмиралу Спиридову еще в октябре 1770 г. пришлось издавать приказ о запрете азартных игр: «Известился я, что ныне на кораблях господа офицеры играют в карты в заказанные на деньги игры, то сим подтверждаю, чтоб утешений в препровождении времени, в запрещенные игры в карты и в кости не играть. И ежели кто в картежную игру Фаро и Квинтич, и в кости кому что проиграл в долг, то не платить, и кто выиграл – не требовать… ибо мы обращаемся в военных действиях». Впрочем, иные карточные игры совсем не запрещались (да и возможно ли это было): карты входили в список поставляемой в Архипелаг «помощи» наряду с продовольствием, и тот же Спиридов дозволял в карты «забавляться для препровождения времени» «господам командирам и прочим штаб и обер офицерам»[747].
Праздники с фейерверками, пушечной пальбой наряду с пирами нередко нарушали покой архипелагских островов. Праздники были столь шумными, что путешествующий в это время в Восточном Средиземноморье британец Д.Брюс предположил, что русские понапрасну в роскошных празднествах растратили преимущества, полученные в результате Чесменской победы[748]. Вероятно, британцу трудно было понять, что устройство праздников в высокоторжественные и табельные дни было непременной обязанностью всех, состоящих на службе российскому монарху! К тому же праздники, безусловно, объединяли участников экспедиции, подчеркивая их принадлежность к единому Отечеству[749].
В викториальные и высокоторжественные дни, в Новый год после молебнов флот обычно расцвечивался флагами, с судов производился салют[750]. На праздник Пасхи готовили обильную трапезу, для чего у населения скупались быки и бараны (в 1771 г. 328 голов!). В 1772 г. перед Пасхой А.В.Елманов приказал своей эскадре спустить на берег острова Патмос, знаменитого своим монастырем Иоанна Предтечи, команды «к исповеди и причастию по долгу христианской Святых Таин»[751].
Повод для праздника находился и в иные дни. Например, 25-26 января 1773 г. на рейде о. Миконоса салютом и фейерверком отметили именины Григория Григорьевича Орлова. Примечательно, что осенью 1772 г. «случай» Г.Г. Орлова закончился, и, возможно, таким праздником Архипелагская экспедиция намеревалась «подбодрить» безутешного брата своего главнокомандующего. Во всяком случае, праздник получился одним из самых ярких: «25 дня в вечеру в Миконе был бал в нарочно убранных покоях. Представлен небольшой фейверак и поставлен для народу бык с золотыми рогами, множество хлебов, и обрезы бранспоитами наливались красным вином. За ужином застольная пушечная пальба. Все оное делал господин камер юнкер Домашнев»[752], «с 11 часов до полуночи на том же берегу производилось немало пушечной пальбы, и зжением фейверок окончен»; потом ночью на 26 января производилась еще пушечная пальба, а потом в 10-11 часов корабли «Ростислав» и «Всеволод» снялись в Аузу, английское трехмачтовое судно тоже снялось с якоря и пошло в Александрию, «на котором отправился посланной от его сиятельства графа А.Г. Орлова к Али-Бею гвардии Преображенского полка подпоручик Бомбгард»[753].
Участники экспедиции, вероятно, настолько привыкли к грому праздничной пальбы, что даже по возвращению из Архипелага некоторые продолжали удивлять российских обывателей эксцентричными выходками. Так, вернувшийся в Россию из Архипелага епископ Анатолий Мелес, ставший игуменом Глуховского Петропавловского монастыря (см. о нем гл. 1), ходил по монастырю «в китайчетом халате цвета вороньего крыла с непокровенною главою и босиком», палил «из можжир, которыя перелил из колоколов, снятых с колокольни», и говорил, «что хотя он и монах, но, священнодействуя в прошедшую против турок войну на хребтах корабельных, привык к пороху и пушечному грому»[754].
Менее всего сохранилось известий о частной жизни участников экспедиции, на длительный срок оторванных от домашнего и женского тепла. Несколько сценок соблазнения восточными блудницами военных близ лагеря Али-бея при Яффе или в Акке содержит сочинение С.И. Плещеева. От первого лица Плещеев описывал, как он встретил у шалаша трех женщин – «одна из них обнимала арапа, другая сидела на коленях у одного из алибеевых воинов, а третья в одной рубашке стояла возле огня, имев в ноздрях проволочныя кольцы. Волосы, брови и под глазами у ней было вычернено, собою бела и имела довольно приятное лицо. Оная, подбежав ко мне, просила у меня денег, по получении коих стала передо мною вертеться и упавши на землю, делала великия непристойности....»[755]. Приключение в Акке снабжено еще более колоритными подробностями, рассказ о нем Плещеев приписал уже упоминавшемуся французу с о. Наксос барону де Вигуру, путешествовавшему с ним на корабле, но вполне вероятно, что картинный отрывок является литературным вымыслом[756].
На островах Архипелага подобные «шалости», кажется, были редкостью: в отличие от жалоб на разбой и покражу, жалобы на насилие и блуд почти не поступали от местных жителей в Аузскую канцелярию. Из редких историй соблазнения привлекла внимание канцелярии командующего в Аузе и расследовалась со всей серьезностью история арапки Лазины и арапа Биляра. Захваченный с «призовых» барбарийских (североафриканских) судов арап Биляр, «принадлежал» полковнику Ф. Кутузову[757], а арапка Лазина трудилась при госпитале прачкой. 4 февраля 1774 г. А.В. Елманову поступило донесение о том, что арапка из госпитали отлучилась, взяв с собою «перлы с десятью червонцами», «все свое платье и постель». Когда она была сыскана, то поведала, что арап Биляр сказал ей, «что господин адмирал отдал ее ему в жены, и увес с собою с намерением на ней жениться». Разгневанный Елманов распорядился забрать арапа для наказания. По-видимому, семейной жизни у Биляра и Лозины так и не сложилось[758].
С гречанками подобных приключений никто из мемуаристов не приводит. Хотя граф Паш ван Кринен приметил, что на острове Милло ««женщены доволно хороши, одеваютса обыкновенно в полотняное веема короткое платье, так что ноги все видны, что им придает нежность и соблазнои вид», а на острове Поликандра (Фолегандрос) «женщины важны, миловидные, ласковы и разумны», на острове же Аморгос, напротив, «жителей во всем острове не более 4 000, и не доволно разумны и добронравны. Таковы же и женьщины»[759].
Гречанка с о. Парос
Сколько было заключено браков с русскими в княжестве Архипелагском и сколько родилось потомков участников Архипелагской экспедиции, пока подсчитать не удается. Но если бы таких браков не было, не появилось бы в 1774 г. распоряжения А.Г. Орлова: «а женившихся афицеров в Архипелаге – дозволте на судах перевесть их фамилии»[760].
К тому же в Науссе на Паросе до настоящего времени некоторые из местных жителей сами считают себя «московитами», потомками российских моряков XVIII в.
В целом, изучение повседневной жизни участников Архипелагской экспедиции позволяет сделать заключение о том, что и военное «крейсирование», и разведовательная деятельность, и походы в Сирию и Египет, на Мальту или в Италию, и картографическая работа предоставляли широкие возможности для освоения Средиземноморского культурного и политического пространства, и эти возможности не были упущены. Пришедшие «чужаками» в Средиземноморье, российские участники экспедиции вполне освоились в космополитичной атмосфере этого «цивилизационного котла», в котором за тысячелетия смешались многие культуры. В 1770-е годы в Средиземноморском «котле» появился и российский ингредиент.
Прикосновение к античной цивилизации
Отправляясь в Средиземноморье, российские участники экспедиции имели полумифический свой «образ Греции», созданный паломниками и церковными писателями, полученный из переводов и реплик на античную литературную традицию[761], и столкновение с реалиями греческого общества конца XVIII в. развеяло многие стереотипы и иллюзии. Прежде всего, греки-майноты оказались непохожими на спартанцев, архипелагские греки на победителей при Марафоне. Русские, как и западноевропейцы, стали сходиться в том, что современные греки недостойны своего великого прошлого, а дурное состояние памятников этого прошлого оказывалось лишь дополнительным доводом для тех, кто сетовал относительно «туземцев», забывших свое происхождение от родоначальников европейской «цивилизации».
