Юлиан Семенов - Межконтинентальный узел
Я не зря уехал из Женевы на те дни, что объявлен странный перерыв в работе совещания, Виталик... Я уехал п р и к о с н у т ь с я к Менарту, который стал для меня символом надежды, что диалог возможен. Мне очень грустно уезжать отсюда, это же окончательное расставание с недавним прошлым, а оно подобно детям, которые совсем еще недавно были маленькими, нежными, беззащитными, твоими, а пройдет время - годы так быстролетны! - и вот они уже личности. Готовы ли мы менять себя в отношениях с теми, кто недавно был к о м о ч к о м, а стал личностью? Ладно, ставлю точку и еду... Остановлюсь в Баден-Бадене, зайду в казино, проиграю десять марок, навещу девяностовосьмилетнюю графиню Кляйнмихель, которая ютится в сырой комнатушке, больная, слепая и полуголодная, и - в Женеву. Последние известия намеренно не слушаю, ищу на шкале приемника легкую музыку. Кто назвал эти милые мелодии, любимые людьми, "легкими"?
Привет тебе.
Письмо прячу в бумажник.
Передам в Москве. Привет Аришке, она у тебя чудо.
Степанов". Работа-VII
На аэродроме Ирину - как она и просила - встретил приятель, доктор Кирсанов, не заезжая домой, доставил ее в "Националь". Усмехнулся: "Там тебя благоверный ждет, праздничный ужин накрыл".
Славин погладил Ирину по щеке:
- Ты прекрасно загорела.
- Старалась, - ответила она, чуть откашлявшись, видимо, волновалась, чудачка, как пройдет встреча. - Жарилась на пляже с утра и до ночи.
Он заметил вокруг ее глаз белые морщинки: "Бедненькая, вот отчего она подолгу смотрелась в зеркало; но они так идут ей, эти нежные белые морщинки на загоревшем лице. Раньше их не было; когда мы встретились, у нее вообще не было ни одной морщинки..."
- Представляю, как тебе приходилось отбиваться от кавалеров, - сказал Славин.
- Да уж, - вздохнула Ирина, - совсем не просто. Теперь-то наверняка куплю обручальное кольцо...
- Тогда вообще прохода не будет, - вздохнул Славин. - Одинокая замужняя женщина, очень удобно... Чем тебя угощать? Самое лучшее, что есть в "Национале", это шницель по-министерски. Там в гарнире дают печеные яблоки фирменное блюдо, рекомендую...
Ирина взглянула в громадное окно: Манежная площадь была пронизана солнцем, в Александровском саду гуляли влюбленные, мамы с малышами, тишина и благость...
- Как красиво, боже ты мой, Виталик... Это же надо писать! Отчего с этой точки не сделано ни одного холста?
- Художников с мольбертами сюда не пускают, - ответил Славин. - Пол заляпают краской, а тут паркет уникальный...
- Можно заложить ковриками.
- Действительно, - согласился Славин.
- Ты отчего такой грустный? Из-за моего дурацкого письма?
- Я же, как ты просила в телеграмме, сжег его, не читая... Просто чуть устал, - ответил Славин, посмотрев на крайний стол, где расположилась японская делегация; Кульков сидел вполоборота к нему - лицо сосредоточенное, породистое, улыбка располагающая, несколько снисходительная; академик Крыловский казался рядом с ним добрым дедушкой, случайно приглашенным сюда: суетлив в движениях, норовит услужить соседям, смеется как-то странно, закидывая голову; седая шевелюра всклокочена, пиджачок кургузый, хотя отсюда видно, из какого дорогого, касторового сукна сшит; есть люди, которые не умеют носить вещи, - что бы ни надел, все будет сидеть мешком.
- Увидел знакомых? - спросила Ирина.
- Объясни, отчего женщина так все чувствует, а? Нет, правда, меня это чем дальше, тем больше занимает...
- Ты Люду помнишь?
- Это которая в очках? И с выдающимся бюстом?
- Да.
- Помню.
- Она сейчас со мною отдыхала, заглянула как-то вечером и грустно-грустно говорит: "У меня точное ощущение, что Ашот в эту минуту привел в нашу квартиру женщину..." Это ее нынешний друг, - пояснила Ирина, - скульптор, очень талантливый.
Ну, я и говорю, мол, позвони, закажи Москву. Она позвонила и спрашивает: "Ашот, ты меня любишь?" А он ей сухо ответил, явно был не один: "Нормально!" Люда в слезы, улетела в Москву. Никогда нельзя выяснять отношения...
- Ты образцово-показательная подруга, - сказал Славин. - Других таких нет.
- Есть. Сейчас очень много хороших женщин. Больше, кстати, чем мужчин.
- Почему? - спросил Славин, прислушиваясь к тосту, который произносил Кульков: "Наука - путь к миру... Уважение к таланту японского народа... Миролюбивые инициативы Советского правительства..." Ну и ну! Вспомнил Попова из университета; тот часто вел заседания комитета комсомола, тоже заливался... Робеспьер, Дантон, трибуны... А потом уличили в том, что членские взносы в рост давал, под десять процентов... Надо бы славословие приравнять к нечистоплотности. Любовь никогда не бывает громкой. Это твое, личное, кто же об этом завывает на трибунах?!
- Почему? - повторила Ирина задумчиво. - Наверное, потому, что женщины стали сильными. Им и работать надо, и не любить они не могут, а век у нас короче, чем у вас, и потом мы наконец научились ценить в мужчине доброту, она есть проявление силы, только дуры считают доброго мужика слабаком; тираном быть куда проще; хотя некоторым это нравится, полагают, что крутой норов даже если наигранный - свидетельство надежности, да и самой думать не надо все решения принимает о н. Ты о чем думаешь? Ты слышишь меня?
- Конечно, - ответил Славин, в который раз поражаясь ее чувствованию: он действительно не слышал ее, потому что думал о том, когда, где и как Кульков сообщит б о с с а м, что завтра предстоит внезапный вылет на новые испытания ракет: об этом ему сказали сегодня на совещании; он не может не сообщить; каждую радиопередачу разведцентра ЦРУ теперь расшифровывают, его торопят: "Будем крайне признательны, если вы ответите на развернутый перечень интересующих нас проблем как можно скорее, желательно на этой неделе".
Каждый шаг Кулькова блокирован, любой его контакт будет зафиксирован, а контакт с ЦРУ не может не состояться - речь идет о ракетном потенциале; Степанов был прав, когда написал о прогнозе этого самого Кузанни: перерыв в работе Женевского совещания не в последнюю очередь связан с предстоящим слушанием в конгрессе вопроса об ассигновании гигантских средств на ракетный проект; нужны новые доказательства нашей агрессивности; Кульковым играют, подсказывают ответы; любопытно, что он им напишет, психологический тест такого рода многого стоит.
Ирина вздохнула:
- А что я говорила? Повтори.
- Ты говорила, что тираном быть проще. Но это не совсем так, Ириша... По-моему, тираном быть жутко... Он постоянно боится, он тени своей боится...
Она покачала головой:
- Нет. Не верно. Поскольку тиран есть явление в какой-то мере анормальное, он лишен страха. Разве Гитлер боялся собственной тени? Он как глухарь был, внезапно рассмеялась она, - слеп и глух, только себя слушал и видел...
Ирина оглянулась на какое-то лишь мгновение, увидела стол, на который смотрел Славин; одни мужчины; он прочитал все в ее глазах: искала женщину, кого же еще? "Глупенькая... Все-таки женщины ревнивее мужчин; видно, изобретательнее в обмане. Мы более прямолинейны, хитрость не в нашей натуре удел слабых. Ну да, - возразил он себе, - а Кульков? Хитер, как змей-горыныч... Впрочем, нет, просто не попадал на умных, по-настоящему умных. А не страдаешь ли ты манией величия, - спросил он себя, - неужели академик Крыловский глупее, чем ты? А ведь сколько лет работает бок о бок с г а д о м... И не догадывается..."
- Японцы красивые люди, правда? - спросила Ирина.
- Очень.
- В них какая-то врожденная пластика... И корректность...
- Посмотрела бы ты хронику времен войны на Тихом океане... Корректность появилась после того, как их разбили в сорок пятом...
"Я должен дождаться того момента, когда он сообщит Лэнгли о предстоящем отъезде на ракетные испытания, - повторил себе Славин, - он не может не сообщить им об этом, а уж после этого я заставлю его поволноваться, пусть откроет запасные каналы связи, пусть завертится, мне необходимо понять, нет ли у него каких-то особых путей отхода; у Пеньковского был второй паспорт, мог скрыться в любой момент, ищи ветра в поле..."
Славин убедился, что п р о с ч и т а л Кулькова верно, когда тот, шепнув что-то Крыловскому, поднялся из-за стола и вышел в коридор; там люди Гречаева, каждый шаг подконтролен, пусть себе.
...Кульков попросил у метрдотеля разрешения позвонить; тот конечно же ответил согласием, поинтересовавшись: "Я вам не помешаю?" - "Нет, нет, что вы, какие тут секреты..." Набрал номер, прикрыв диск рукой; ответил Юрс; сразу же положил трубку, набрал еще раз; Юрс трубку не поднимал, ждал, сколько будет звонков; семь; экстренная встреча в "Национале"; сам не поехал, написал на листочке бумаги адрес своему помощнику Дуаэсу; через тридцать минут будет здесь; обмен информацией произойдет в туалете, не зря Кульков туда отправился; старо как мир, но вполне действенно. Через пятнадцать минут люди Гречаева сделали снимок. Крохотный листочек рисовой бумаги, закатанный в пластилин, был приплюснут к бачку большим пальцем; не повредить бы отпечаток пальца Кулькова. "Срочно улетаю на секретный полигон, вернусь в субботу, после этого обмен информацией; дополнительный вопросник, переданный во время радиопередачи, принял к исполнению. Н-52".
