Юлиан Семенов - Межконтинентальный узел
- Послушай, Саша, - задумчиво спросил Славин, - быть может, вопрос покажется тебе несколько бестактным, все же ты вел дело, так что, если не хочешь, не отвечай... Но меня вот что интересует: тебе Пеньковский все о т д а л?
- Конечно, нет, - убежденно сказал Васильев. - Свои здешние связи, даже приятельские, он упорно скрывал... И заграничные приключения, убежден, тщательно редактировал... Что ты хочешь, борьба за жизнь... Это штука сложная, особенно если сидишь в четырех стенах и небо видишь в мелкую решетку...
- А почему он скрывал своих московских знакомых?
- Думаю, боялся показаний...
- Допускаешь, что какой-то свой крайне важный русский контакт он сумел от нас скрыть?
- Вполне допускаю.
- И ничего нельзя было сделать, чтобы добиться исчерпывающих показаний?
Васильев кивнул на свой стол:
- Садись, попробуй.
- Видимо, понимал, что если он сам - это одно дело, а когда преступная группа - тут уж пощады ждать не приходится, так?
- Скорее всего, именно так... Если идти по его логике... Но ведь это почти невозможно - идти по логике изменника. Даже Гоголь с Андрием не очень-то управился, пришлось его измену играть через трагедию Бульбы... А дочки короля Лира? Они ведь мыслили никак не категориями изменниц, каждая кроме обиды на отца имела свой резон. Заметь себе, в литературе еще никто образ изменника не написал. Видимо, это не под силу писателю, он живет моральными категориями, а злодейство и доброта несовместимы, против этого постулата не возразишь...
- Значит, допускаешь мысль, что Пеньковский скрыл сообщника?
Васильев пожал плечами, снова вздохнул:
- В этом кресле, Виталик, и не то можно допустить... Послушай с мое, что они тут несут, погляди в их глаза - господи, какая пропасть, дна не видно, тьма, жуть... Конечно, допускаю... Ты ведь Кулькова имеешь в виду? Геннадия Александровича?
"Дорогой Виталя!
Помнишь наши статьи: "Маска сорвана, господин Менарт"? Наверняка помнишь... Как же горазды мы на ярлыки; не зря шутят: у нас на телевидении есть обозреватели, а есть "подогреватели". Как чуть что не так - в зубы...
...Сижу в курортном городке, неофициальной столице Шварцвальда, пью кофе в маленьком ресторанчике - всего пять столов; тот отель, где я поначалу всегда ждал Менарта, закрыт на реконструкцию. Старик приезжал за мной из крошечной деревушки, потому что я путался в лесных дорогах, что ведут к его сельскому дому (нам бы такое покрытие на трассе Москва - Симферополь, как у них в "глухой местности"!). Приезжал я обычно ночью и звонил профессору из этого отеля по телефону; отвечал он всегда односложно: "Цвай-драй, цвай-зекс..." Я потом его спросил: "Это что, шпионский пароль?" "Да уж, кто только меня не обвинял в шпионстве! - вздохнул Менарт. - Первым, кстати, был Эрнст Рем... В тридцать третьем году, будучи корреспондентом трех наших католических газет в Москве, я писал в одной из статей, что даже в чисто партийной, национал-социалистской пропаганде, направленной против большевизма и еврейства, не следует так презрительно говорить о русском народе и его культуре... И отправил развернутое письмо Эрнсту Рему: "Нельзя третировать русских; мой дед владел шоколадной фабрикой в Москве, теперь это "Красный Октябрь". Отец нарисовал обертку шоколада "Золотой ярлык" - его и поныне продают в магазинах; по-русски я говорю как по-немецки; поверьте, такая позиция национал-социалистов недальновидна, нельзя отказываться от идей Рапалло..." Меня срочно вызвали в Берлин - прислали телеграмму, что умирает тетя... Я немедленно выехал; звоню в Штутгарт - тетя жива и здорова, а у меня заграничный паспорт отобрали на перроне: "Вы посмели выступить в защиту русских свиней и Рапалльского договора, который подписал большевик Чичерин и наймит еврейского капитала Ратенау! С этой минуты вы находитесь под домашним арестом! Это указание брата фюрера, вождя доблестных СА партайгеноссе Эрнста Рема!" Каждый день ко мне на квартиру приходил следователь, раскладывал свои бумаги и начинал мучить дурацкими вопросами: "Составьте расчет ваших ежедневных трат в России. Сколько денег вы отдаете за аренду квартиры? Каковы ваши сбережения в Москве? Полное признание облегчит ваше будущее". В день, когда фюрер расстрелял Рема, следователь ко мне не пришел... Не пришел и на следующий день... И через неделю не пришел, а я все сижу в комнате, мне же сказали, что я нахожусь под домашним арестом, - немец: "Орднунг мусс зайн!" ["Во всем должен быть порядок!" (нем.)] А потом меня вызвал Гейдрих. Да, да! Тот самый! И сказал: "Изменник Рем написал на вашем искреннем, но далеко не до конца продуманном письме резолюцию: "Арестовать как врага нации!" Мы таковым вас не считаем, хотя не разделяем вашей точки зрения. Вы же не член партии?" Я ответил, что не состою ни в одной партии, кроме как в партии католической церкви... Вернулся в Москву... А в тридцать шестом ваши объявили меня шпионом... Уехал в Китай, потому что возвращаться в паршивый рейх не мог, не терпел нацистов... И писал из Шанхая и Токио в те немецкие газеты, которые еще решались меня печатать... Тогда еще такое было возможно... Гитлеровцы царствовали еще только четыре года и не успели превратить страну в пронумерованный концентрационный лагерь... Кстати, только этим можно объяснить феномен Рихарда Зорге... Я ведь был хорошо с ним знаком. Немецкий посол в Японии Отт свел нас на приеме... Очаровательный был человек, совершенно блестящий... До тридцатого года Рихард Зорге еще подписывал своим именем и фамилией заметки в журнале "Коммунистический интернационал", открыто называл себя помощником председателя ИККИ... А потом уехал в Китай и начал работать для немецких газет... И для вашей разведки... А в сорок первом году, когда японцы ударили по Пёрл-Харбору и Германия вступила в войну против США, меня, несмотря на то что жена была американка, из очень уважаемой семьи, объявили немецким шпионом! И сделали это американцы, предписав объявить полиции генералиссимуса Чан Кайши... Меня посадили в лагерь для интернированных немцев. Под Шанхаем. До сорок пятого. А потом выслали в Аахен. И там я год просидел в инфильтрационном лагере как бывший нацист. А потом, когда был избран в Академию наук, стал советником канцлера Аденауэра и начал выпускать журнал "Остойропа", ваши вновь назвали меня "шпионом", только теперь уж не немецким, но американским... Что же касается ответа на телефонные звонки: "Цвай-драй, цвай-зекс", то это маленькая хитрость; я зафиксировал примерно сто тринадцать соединений в день: "Здравствуйте, могу я поговорить с Клаусом Менартом?" - "По какому вопросу?" - "Он написал книгу о "новых левых", меня заинтересовало, где профессор почерпнул материал к пятой главе, я заканчиваю диплом, хотелось бы получить информацию..." Ему хотелось бы получить информацию, а мне семьдесят два года, и хотя я не ощущаю возраста, но, согласитесь, каждая минута на счету... Поэтому я дал свой деревенский номер "цвай-драй, цвай-зекс" издателям, телевидению, академии, редакции "Зюддойче цайтунг" и "Цайт", коллегам в Стэнфордском университете; если слышу своих говорю, когда звонят чужие - разговор автоматически прерывается".
Но это он мне все потом рассказал, добрый старый Менарт. Сначала он позвонил в Кельн, в редакцию журнала АПН "Совет Унион хойте", и попросил Володю Милютенко привезти меня к нему: "Я знаю книги Степанова, было бы очень интересно встретиться с ним лично, я прочитал, что он сейчас в Западной Германии, пожалуйста, приезжайте ко мне, жить будете в моем доме, угощу мужским обедом, есть о чем поговорить... Добирайтесь до Баден-Бадена, сворачивайте на Шварцвальд, зайдите в отель на выезде из города, что напротив курортного комплекса, и попросите портье соединить вас со мной. Я отвечу "цвай-драй, цвай-зекс", а вы отзовитесь: "Милютенко". Через пятнадцать минут я приеду за вами, иначе вы запутаетесь в наших маленьких лесных дорожках, их бесчисленное множество, не стоит рисковать..."
Вот так мы к нему и приехали... Глаза у него тогда были какие-то водянистые, серо-прозрачные, настороженные, очень ц е п к и е, изучающие; говорили о нашей литературе чуть не до утра, он выписывал все наши журналы, они кипами валялись на диванах, полу, на подоконниках; в огромной комнате, которая была и кабинетом и столовой, главным, определяющим ее сущность, а значит, и сущность ее владельца был бронзовый бюст графа фон Штауффенберга, подложившего мину под стол Гитлера в "Вольфшанце".
Утром мы пошли гулять по Шварцвальду; вот уж действительно "черный лес": громадные ели, никаких других деревьев... А как он тогда бегал, старый Клаус?! Идет-идет по тропинке, а потом как припустит! "Господа, йогинг [так называют "бег от-инфаркта] гарантирует мне еще по меньшей мере десять лет творческой активности... И фаворитки, кстати, не жалуются. Мужчина вневозрастен, если не курит, бегает, соблюдает разгрузочные дни и одержим работой..."
...Сижу пишу тебе это грустное письмо; дом Менарта во Фрейденштадте пуст, нет света в окнах; о т с у т с т в и е; я просто не мог не приехать сюда; с возрастом влечет к тем местам, с которыми связаны какие-то важные этапы жизни; видимо, прикосновение к трагической памяти высекает чувство... Письмо это я отправлять не стану, вряд ли дойдет, передам в Москве, а может, и не передам, но все равно не могу не написать, больно уж многое вспомнилось...
