Проспер Оливье Лиссагарэ - История Парижской Коммуны 1871 года
Для Совета наступил момент подтверждения своей власти. Единственный представитель населения, сосредоточивший максимум ответственности, он теперь завладел всей властью. Совет не мог терпеть существования рядом ЦК, который, несомненно, всегда помнил о своем прежнем верховенстве и стремился его вернуть. На предыдущем заседании Совет отдал должное ЦК, проголосовавшему за то, что муниципалы заслуживали править как в Париже, так и во всей Республике. Теперь же членам Совета следовало, ловя ЦК на слове, заявить, что его роль завершилась. Вместо авторитетного решения на этот счет, стороны прибегли к взаимным обвинениям.
Один член Совета напомнил об обещании ЦК распуститься после выборов. Если ЦК не добивался власти, то не было необходимости в его сохранении. Варлен и Беслай защищали стремление ЦК сохраниться, против выступили Журде и Риго. Делегаты ЦК, которые уступили бы властному слову, устояли перед лицом такой слабости. — Именно Федерация, — говорили они, — спасла Республику. Последнего слова еще не сказано. Распустить ЦК значит подорвать вашу силу. ЦК не претендует на участие в правлении. Он остается звеном связи между вами и Национальной гвардией, верной защитницей Революции. Мы снова стали тем, чем были, — большим семейным советом Национальной гвардии.
Это сравнение произвело заметное впечатление. Дебаты продолжились, а делегаты ЦК ушли, не добившись никакого результата.
Затем, без предисловия, вскочил, как попрыгунчик, Феликс Пиат и предложил отменить воинскую повинность.
3‑го марта он тайком выбрался из Национальной Ассамблеи точно так же, как 31‑го октября улизнул из ратуши, а через несколько дней выскользнул из тюрьмы. 18‑го марта он не проявлял активности. В то время как Делеклюз участвовал в революционной борьбе с первого дня, Феликс Пиат дожидался ее триумфа, а накануне выборов вышел шумно протестовать перед ЦК, «который учит гордого смиряться, а гения унижаться». Когда его избрали примерно 12 000 голосами в десятом округе, он устремился вперед занять место в ратуше.
Ожидавшийся двадцать лет час, наконец, пробил, он приготовился актерствовать. В толпе драматургов, чудотворцев, романтиков, фантазеров и реликтов якобинства, плетущихся с 1830 года по пятам социальной революции, он занимался лишь тем, что призывал к цареубийству и революционному восстанию. Он писал послания, использовал аллегории, произносил тосты, призывал и взывал, разглагольствовал по поводу актуальных событий, попутно чиня старые поделки монтаньяров и покрывая их легким гуманитарным глянцем. В годы империи его неистовые манифесты доставляли радость полиции и бонапартистским газетам. Это были великолепные подачки людям, которые не могли извлечь из них ни практической идеи, ни грана здравого смысла. Это упоение было притворным, более чем наполовину. Этот растрепанный сценический безумец становился за кулисами в определенной степени хитрым и осторожным. По существу он был всего лишь желчным скептиком, искренним только в самообожании. Он вошел в Коммуну с карманами, набитыми декретами.
Когда он зачитывал свое предложение, оно встречалось романтиками с восторгом и сразу принималось. И все же, еще утром Совет ничего подобного не предпринимал и только констатировал в своей прокламации, которой представился Парижу: «Наши первые действия таковы: сегодня — аренда жилища, завтра — просроченные счета, восстановление и упрощение службы социального обеспечения, а также реорганизация Национальной гвардии». Вечером же он немедленно вторгся в государственные дела. Утром Совет был Коммуной, вечером — Конституционной ассамблеей.
Если члены Совета хотели превратить революцию из коммунальной в национальную, им следовало прямо сказать об этом. Им следовало смело выдвинуть свою программу и продемонстрировать Франции необходимость своего дела. Но что означал этот декрет, сымпровизированный в спешке, без предварительного уведомления и без последствий? За одно вместо другого даже не принимались. Под предлогом неприемлемости парламентаризма важные вопросы игнорировались.
Затем Совет выпустил постановление о всеобщем освобождении от квартирной платы в период между октябрем 1870 и июлем 1871 года. Версаль предлагал лишь проволочки, и это было несправедливо. Совет освободил от квартплаты на том здравом основании, что собственники должны жертвовать чем–то ради общего дела, но он не освободил от налогов многих промышленников, которые скандально наживались во время осады. Это было противозаконно.
Наконец, члены Совета пренебрегли возможностью заявить о себе в провинциях, уже игнорировавшихся со стороны ЦК. Конечно, сформировали комиссию, чтобы выработать обращение к провинциям, но ее работа не удовлетворяла, поэтому учредили другую комиссию. Со сменами комиссий реализация программы Коммуны задержалась на 22 дня, и Совет позволил всем революционным движениям провинций угаснуть, прежде чем им дали какую–либо рекомендацию или идею.
Такие проволочки и беспорядок заставили Париж обеспокоиться тем, что у новой власти нет ни новых идей, ни понимания обстановки. Этим воспользовалась либеральная фракция Совета, чтобы выйти из него. Если бы желание мэра и избранных адъюнктов присутствовать на заседании Совета 20‑го апреля было искренним, если бы их беспокоила судьба Парижа, они бы мужественно следовали своим мандатам. Подобно своим коллегам из провинций, они дезертировали, причем, они заслуживали еще больше порицания, поскольку не протестовали против своего избрания. Многие избранники вовсе не появлялись в ратуше, другие заламывали руки, причитая: — Куда мы идем? — Некоторые имитировали смертельную болезнь: — Видите, я на последнем издыхании. — Те, которые прежде вели себя напористо, теперь прибегали к неуклюжим отговоркам. Никто не проявлял мужества.
В результате их отставок (111), сомнительных выборов к 30‑го апреля оставалось 22 вакантных места. В день, когда Совет подтверждал мандаты своих членов. Верный лучшим традициям Французской республики, Совет принял в свои ряды венгра Френкеля, одного из наиболее образованных членов Интернационала, избранного в тринадцатом округе. Шесть кандидатов не получили восьмую часть голосов, требовавшихся по закону 1849 года. Совет не стал руководствоваться этой статьей закона, потому что округа, где баллотировались эти кандидаты и где основную массу избирателей составляли реакционеры, пустели день ото дня.
Реакционеры, дважды подвергшиеся чистке, продолжали бегство в Версаль, усиливая его злобность и вражду. Город стал воинственным, все говорило о близости противоборства. Тьер уже отрезал Париж от Франции. 31‑го марта директор почтовой службы Рампон, вопреки слову чести, данному им делегату ЦК Тейсу, сбежал, дезорганизовав работу своего ведомства, а Тьер блокировал прохождение всех товарных поездов и перехватывал всю корреспонденцию, предназначенную для Парижа.
1‑го апреля он официально объявил войну. «Ассамблея, — телеграфировал он префектам, — заседает в Версале, где завершается формирование одной из лучших армий, которые когда–либо имела Франция. Благонамеренные граждане могут надеяться на окончание борьбы, которая будет прискорбной, но короткой». Циничное бахвальство той самой буржуазии, которая отказалась организовать силы для борьбы с пруссаками. «Одна из лучших армий» представляла еще собой остатки войска 18‑го марта, усиленные пятью–шестью полками. Около 35 000 солдат, 3 000 лошадей, 5 000 жандармерии или муниципальной полиции составили единственный корпус, который сохранял какую–то прочность.
Париж не поверил бы в существование даже такой армии. Городские газеты требовали вылазки, рассуждая о походе на Версаль, как о прогулке. Самой нетерпеливой была Vengeur, в которой неистовствовал Феликс Пиат. Он требовал от Коммуны «раздавить Версаль. Жалкий Версаль! Он больше не помнит 5 и 6 октября 1789 года, когда одних женщин Коммуны было достаточно, чтобы схватить короля». В воскресное утро 2‑го апреля этот же член исполкома заявил Парижу: — Вчера в Версале солдаты, от которых попросили проголосовать: «да» или «нет» походу на Париж, ответили «Нет!»
XII. Версальцы отбрасывают патрули коммунаров и организуют бойню пленных
В этот день 2‑го апреля в 1 час ночи без предупреждения, без оповещения версальцы открыли огонь и обстреляли Париж из артиллерии.
Несколько дней их кавалерия вела перестрелку с передовыми постами Шатильона и Путто. Мы заняли высоту Курбевуа, которая господствует над дорогой в Версаль. Это весьма обеспокоило провинциалов. 2‑го апреля в 10 часов утра три лучшие бригады версальских войск численностью в 10 000 человек прибыли к перекрестку дорог Бергере. Их выдвижение поддерживали 600–700 кавалеристов бригады Галифе, в то время как мы располагали в Курбевуа всего лишь тремя федеральными батальонами, общая численность которых составляла 5–6 сотен человек под защитой построенной до половины баррикады на дороге Сен‑Жермен. Однако они бдительно несли вахту. Их кавалерийские патрули уничтожили главного хирурга версальской армии, которого они приняли за полковника жандармерии.
