Стивен Кут - Августейший мастер выживания. Жизнь Карла II
Глава 7
Французское изгнание
Карл с Уилмотом перерели дух и отправились в путь. Тут обнаружилось, что денег у них хватает ровно до Руана. Когда они добрались до города, вид у них был настолько непрезентабельный, что хозяин местной гостиницы даже заколебался, давать ли им номер; пришлось посылать за двумя английскими негоциантами и просить у них наличные и смену белья. Таково было первое, еще не очень чувствительное прикосновение к бедности и беспомощности, которые отныне станут уделом короля. В данном случае верные мистер Сэмбурн и мистер Паркер поспешили на выручку своему повелителю и столкнулись в гостинице со старым наставником Карла доктором Эрлом. Оказалось, что, услышав о появлении Карла, доктор в чрезвычайном возбуждении помчался в гостиницу и спросил молодого человека, которого принял за слугу, где можно найти короля. Карл — а это был он — улыбнулся и протянул руку для поцелуя. Эрл залился слезами. Он оказался первым человеком на континенте, лично убедившимся в том, что король жив-здоров.
Карл и Уилмот проследовали через Флери в Париж. Неподалеку от столицы их встретила Генриетта Мария, проведшая до того несколько ужасных недель, когда ей ничего не было известно о судьбе старшего сына. Хотя весть о поражении при Уорчестере достигла Парижа с привычной скоростью всех дурных вестей, что стряслось лично с королем, не знал, кажется, никто, и с течением времени королева-мать все больше приходила к мысли, что шансов спастись у него практически не было. И вот странник появился перед ее глазами. По словам венецианского посла, всегда приметливого на детали, «свита короля состояла из одного дворянина и одного слуги, а одеяние его могло вызвать скорее смех, нежели почтение; коротко говоря, внешне король переменился настолько, что проезжающие, столкнувшиеся с ним первыми, приняли его за кого-то из лакеев».
В последующие несколько дней Карл отвечал на многочисленные расспросы о своем бегстве, расцвечивая рассказ совершенно невероятными подробностями. Притворство уже успело стать его второй натурой. Он чувствовал себя вправе поносить шотландцев самыми последними словами, а чтобы не подвергать опасности англичан, рисковавших ради него своей жизнью, требовалось лукавство, и Карл неплохо освоил это искусство. Например, он утверждал, что немалую помощь оказал ему некий разбойник, который довел его переодетым до Лондона, где, в свою очередь, «одна женщина» предоставила ему ночлег, а затем поспособствовала бегству. При этом, чтобы избежать опасности, он якобы облачился в ее платье и с корзиной на голове добрался до берега, откуда и продолжил путь. Один английский шпион, которому отныне предстояло неотступно следовать за Карлом, быстро обнаружил, что все эти истории — не более чем выдумки, но, будучи свидетелем их появления на свет, он видел, как от юмора Карл все стремительнее соскальзывает в нечто близкое к отчаянию. «Он печален и угрюм, — сообщал соглядатай, — веселость, которую он вопреки истинным чувствам старался выказывать поначалу, быстро сошла на нет, и теперь король чаще всего молчит».
Все это понять нетрудно. Борьба за возвращение на трон потребовала от него гигантских усилий, а результатом стало полное поражение. И цену пришлось заплатить поистине немалую. Карл, превратился всего лишь в обнищавшего изгнанника, претерпевшего величайшие унижения практически ни за что и теряющего одного за другим своих сторонников. Для этих людей, многие из которых были так же, как он, молоды и вся жизнь для которых была впереди, замирение с парламентом казалось выходом более предпочтительным, нежели бесцельное и безнадежное существование на чужбине. Как впоследствии напишет верный Хайд, «людям, изнывающим от безделья, трудно воздержаться от поступков, которые совершать не следовало бы». Поведение королевы-матери только сильнее удручало Карла, ибо Генриетта Мария с ее обычной бескомпромиссностью даже настойчивее, чем раньше, выступала в защиту католической церкви. Новый духовник королевы, француз, лишь недавно перешедший в католическую веру и отстаивающий ее со страстью неофита, всячески намекал, что ее пансион предназначен вовсе не для облегчения доли еретиков. Некоторые из окружавших Генриетту Марию изгнанников выразили готовность перейти в ее веру. С этими же соображениями она начала подступаться и к Карлу. Конечно, королева-мать была женщиной слишком искушенной, чтобы говорить о переходе Карла в другую веру впрямую, и она, будучи уверена, что лишь союз всех католических монархов Европы может вернуть ее сына на трон, попыталась выработать иную тактику.
Те из окружения короля, кто все еще сохранял надежду на поддержку шотландцев, настойчиво уговаривали его продемонстрировать свою верность пресвитерианству, взяв за обычай посещение гугенотской часовни в Шаринтоне. Генриетта Мария всячески поддерживала эту идею, полагая, что таким образом ее сын отойдет от англиканской церкви. В то же время, чуя материнским инстинктом, что пресвитерианство не задевает никаких тайных струн в душе Карла, она надеялась, что он в поисках подлинной веры все же придет под сень католицизма. Но возвращение из Испании Хайда нарушило ее планы. Канцлера ужаснуло начинающееся отпадение Карла от англиканской веры, и он призвал на помощь всю свою незаурядную силу убеждения, чтобы вернуть его к верованиям детских лет. Из-за этого Генриетта Мария только еще больше возненавидела Хайда, с которым у нее отныне началась почти открытая война.
Скандалы, связанные с матерью, не ограничивались религиозной почвой. Королева насмерть рассорилась с герцогом Йоркским, инфантильным семнадцатилетним юношей, которого легко убедили в том, что с ним обращаются не должным образом. Немало нашлось тех, кто хотел бы оторвать его от матери, и в конце концов Якова уговорили уехать в Брюссель. Там он впал в такую нищету, что вынужден был обратиться за помощью к сестре в Гаагу, однако свекровь Марии запретила ей общаться с братом. Пока тот коротал тяжелую зиму в Ренне, пришла еще одна дурная для роялистов новость: от оспы умер принц Оранский.
Потеря союзника, столь близкого по возрасту и взглядам, подействовала на Карла исключительно тяжело. Он понял, что со смертью зятя планам на формирование протестантско-роялистского союза в Северной Европе пришел внезапный конец. Никто уже больше не будет толковать об исходящих из этой части континента макиавеллиевских нашептываниях. Камергеру сестры Карл писал: «Не имея возможности выразить в письме всю ту горечь, которую я испытываю в связи со смертью своего дорогого брата, принца Оранского, полагаюсь на Ваше воображение и память о том, сколь он был мне близок». Но не только горечь утраты мучила Карла. Он не мог не думать о будущем сестры — матери наследника рода Оранских по мужской линии. С братской любовью он вопрошал: «Как чувствует себя моя сестра, с каким достоинством переносит выпавшие на ее долю испытания? Как там мой племянник, крепок ли, здоров, на кого похож, и все такое прочее?» Ответы не слишком вдохновляли его. Мария полностью оказалась под пятой свекрови, а теперь эта дама намеревалась прибрать к рукам и мальчика — на том основании, что королевское происхождение отталкивает от его матери голландских республиканцев, которые чем дальше, тем больше видят свой интерес в союзе с английским парламентом.
Конфликты дома и дурные вести из-за рубежа усугублялись продолжающейся нищетой. Генриетта Мария встретила сына со слезами радости на глазах, но материально помочь ему практически не могла. Ей самой часто задерживали пансион, и когда Карл просил ее дать хоть немного денег на новую рубаху, она говорила, что у нее нет ни су, и, более того, если он собирается столоваться вместе с ней, ему придется платить за свою часть. Эти счеты пошли после первого же скромного ужина, и ближайшее будущее показало, что Генриетта Мария отнюдь не шутит. Ситуация складывалась самым плачевным образом. В середине 1652 года Хайд писал одному из друзей: «Ты даже не можешь себе представить, в каком жалком и униженном положении мы здесь пребываем; с тех пор как я вернулся, слугам не заплатили ни единого пенни, а на то, что получает король, не купишь ни еды, ни одежды». Немного денег время от времени присылали верные роялисты из Англии, и огромные надежды возлагались на принца Руперта, который якобы должен был вот-вот появиться во главе каперской флотилии со всяческим добром; пока же на выручку пришел только кардинал де Рец: он одолжил у друга 1500 пистолей и передал их через лорда Таффе Карлу.
По непонятным причинам именно Таффе оказался ближе других к молодому королю. Уилмот нашел себе какое-то максимально дешевое жилье, и Таффе сделался камергером, чашником, а порою и просто слугой Карла. Эта близость была тем более двусмысленной, что в отсутствие Карла он стал любовником Люси Уолтер и отцом ее дочери. К вящему неудовольствию Генриетты Марии, все трое жили в Лувре, однако Карла (что характерно для его отношения к подобным ситуациям) все это, по крайней мере пока, устраивало. Связь с Люси прекратилась и возобновиться вряд ли могла, а сохранение более или менее ровных отношений с ней давало возможность постоянно видеться с их двухлетним сыном.
