Ингеборг Фляйшхауэр - Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939
Характерным в этом плане, говорилось в докладе, был шум вокруг Украины. Западная печать до хрипоты кричала, что немцы идут на Советскую Украину, что у них в руках уже Закарпатская Украина, что не позднее весны 1939 г. они присоединят Советскую Украину с ее более чем 30-миллионным населением к Закарпатской Украине с населением в 700 тыс. человек. Похоже на то, продолжал Сталин, что этот шум имел своей целью «поднять ярость Советского Союза против Германии, отравить атмосферу и спровоцировать конфликт с Германией без видимых на то оснований». Вполне возможно, сказал он, что в Германии имеются сумасшедшие, мечтающие присоединить слона, т.е. Советскую Украину, к козявке, т.е. Закарпатской Украине. На этот-де случай в Советском Союзе найдется достаточно смирительных рубашек. Нормальные же люди сочтут подобные идеи смешными и глупыми.
Уверенность, с которой Сталин под нескончаемый смех и аплодисменты слушателей, нанизывая один каламбур на другой, разоблачая многочисленных поджигателей войны в Англии и Франции и не столь многочисленных (как он, видимо, считал) в Германии, свидетельствовала о преодолении им порога страха. Слова об отсутствии «видимых оснований» для конфликта между Германией и Россией не только указывали на предшествовавшее устранение конфликтных проблем, но и подчеркивали существовавшую с 1934 г. постоянную заинтересованность Сталина в сохранении в Центральной и Восточной Европе свободной от конфликтов зоны. Кажущееся равнодушие, проявленное Гитлером к Украине, и поворот германской военной машины на запад — таковы известные нам причины видимого облегчения.
В этой связи следует упомянуть также и тот факт, что выражение «капиталистическое окружение», еще в 1937 г., с учетом военного значения антикоминтерновского пакта, занимавшее центральное место в выступлениях Сталина[367], в речи на XVIII съезде вовсе не присутствовало. Германия, к такому выводу в тот период пришел, по-видимому, Сталин, повернувшись против поджигателей войны на Западе, тем самым оставила фронт капиталистического окружения.
С обоснованным, как он считал, сарказмом Сталин говорил о некоторых политиках и деятелях западной прессы, которые через несколько месяцев после мюнхенского сговора чувствовали себя обманутыми в своих ожиданиях германского наступления на Россию, тем более что Гитлер открыто повернул против Запада. Можно-де подумать, «что немцам отдали районы Чехословакии как цену за обязательство начать войну с Советским Союзом, а немцы отказываются платить по векселю, посылая их куда-то подальше». Эта большая и опасная политическая игра западных стран, являвшаяся, по мнению Сталина, выражением извращенного макиавеллизма «старых, прожженных буржуазных дипломатов», может «закончиться для них серьезным провалом». По Сталину, выходило, что в «новой мировой войне» неагрессивные демократические государства являлись непредсказуемыми противниками, а агрессивные диктатуры, напротив, предсказуемыми врагами.
Были и другие перемены в его взглядах. В то время как в отчете 1934 г. подчеркивалось обострение противоречий между отдельными капиталистическими странами, с одной стороны, и внутри данного капиталистического общества («революционный кризис»), с другой стороны, второй аспект, а именно возникновение (пред)революционной ситуации в капиталистических государствах, в речи 1939 г. упоминается лишь вскользь. Возможность «активной» внешней политики с помощью раздувания национальных революций, на которую еще с известным энтузиазмом указывалось в речи 1934 г.[368], исчезла из поля его зрения[369]. Зато в советской внешней политике появилось новое понятие: «мирная политика».
Но что понимал Сталин в марте 1939 г. под «мирной политикой»? Ответ содержался в выдвинутой им программе советской внешней политики, состоявшей из следующих 4 пунктов:
1) «мир и укрепление деловых связей со всеми странами»;
2) со всеми соседними государствами, «имеющими с СССР общую границу», «мирные, близкие и добрососедские отношения» (также на базе взаимности);
3) поддержка народов, «ставших жертвами агрессии и борющихся за независимость своей родины»;
4) готовность ответить двойным ударом на удар агрессоров и поджигателей войны, пытающихся нарушить неприкосновенность советских границ[370].
Таким образом, советскую внешнюю политику, по крайней мере в ее официальном изложении, в тот момент определяли три задачи:
— укрепление «деловых связей» с капиталистическими странами с целью взаимовыгодного товарообмена;
— сохранение, при необходимости военной силой, статус-кво в прилегающих странах;
— военное устрашение потенциальных агрессоров и поджигателей войны.
Здесь косвенно выражалось желание по возможности не дать себя втянуть в предстоящую мировую войну. Все же тема «серьезной опасности» (эти «грозные события» не обойдут СССР стороной) многократно варьировалась Сталиным в Отчетном докладе[371].
Он вновь вернулся к ней во внешнеполитической части (где шла речь о четырех «задачах партии в области внешней политики»)[372], в важном втором пункте, высказав известное, но часто неверно толкуемое предупреждение: «Соблюдать осторожность и не давать втянуть в конфликты нашу страну военным провокаторам, привыкшим загребать жар чужими руками»[373].
Этому основному принципу нейтралитета предпосылалась в качестве первоочередной задачи партии «политика мира и укрепление деловых связей со всеми странами», затем следовал пункт 3: «укрепление боевой мощи Красной Армии и Военно-Морского Красного Флота» — и пункт 4: укрепление «международных связей дружбы с трудящимися всех стран».
Итоги XVIII съезда партии ни в Москве, ни за рубежом поначалу не были восприняты как сенсация, возвещающая о радикальных переменах в советской внешней политике, особенно в отношении Германии. В своем заключительном отчете о XVIII съезде партии, который Шуленбург подписал 3 апреля, германское посольство в Москве не вышло за рамки обычных оценок. Так, после детального и в высшей степени профессионального анализа обсуждавшихся на съезде вопросов и обобщения принятых на нем решений констатировалось, что «XVIII съезд партии не преподнес никакой сенсации, не выработал ни одной новой директивы и не решил ничего принципиально нового. Основные темы, занимавшие съезд («успехи» советской экономики, уничтожение «врагов народа», повышение боевой готовности в отношении внешних врагов, «политическое и моральное единство советского народа» и необходимость улучшения партийно-политического воспитания масс), обсуждаются советской печатью и отражаются в речах руководящих партийных и правительственных функционеров уже в течение ряда лет»[374].
И хотя, в общем-то, речь восприняли как весьма нелестную для западных держав, все же, согласно более позднему анализу Намира, нужен был «не трезвый рассудок, а чрезмерное рвение или же какая-то другая цель, чтобы заметить в ней намерение к сближению с Германией»[375]. Дипломатический корпус во многом разделял подобную точку зрения. Английский посол сэр Уильям Сидс также не усмотрел в речи Сталина признаков будущего советско-германского сближения[376]; не сделал из нее далеко идущих выводов и Форин офис, хотя некоторые моменты могли бы навести на подобную мысль[377]. Бывший посол США в Москве Дж. Дэвис, аккредитованный с лета 1938 г. в Брюсселе, но продолжавший следить за происходящим в Москве, увидел в речи Сталина «несомненно... чрезвычайно знаменательный сигнал опасности»[378] для западных держав, однако не связал его с возможными скрытыми соображениями Сталина относительно Германии. Дэвис видел объективно существующую опасность в том, что Советы больше уже не доверяли Франции и Англии, «привыкшим загребать жар чужими руками», и опасались, что Россию оставят один на один сражаться с Германией. По этой причине в начале апреля 1939 г. он направил британскому премьер-министру Чемберлену через посла США в Лондоне предупреждение о том, что «если они не будут соблюдать осторожность, то толкнут Сталина в объятия Гитлера»[379].
На возможность такой интерпретации выступления Сталина обратил внимание двумя неделями раньше в отчете американскому государственному секретарю от 14 марта[380] поверенный в делах США в Москве Кэрк. Германские коллеги, сообщал он, выразили удовлетворение по поводу тона речи Сталина, касающейся международного положения, и особенно по поводу его осуждения попыток западных стран отравить советско-германские отношения и спровоцировать войну между СССР и Германией, для которой нет оснований. Они даже полагают, что если эти высказывания в подходящий момент и через подходящего человека довести до сведения Гитлера, то в политических отношениях между Советским Союзом и Германией может наступить улучшение. Отчет Кэрка показывает, что посол Шуленбург и его сотрудники уже через три дня после речи Сталина взвешивали возможность использования его высказываний в качестве исходного пункта новой инициативы к сближению.
