Элвис Пресли. Последний поезд в Мемфис - Гуральник Питер

Затем заявилась Бобби вместе с Эвелин и сестрой Билла Мэри Энн. Внезапно в комнате оказалась целая толпа, и Элвис до смерти перепугался. «Однако они продолжали репетировать, — вспоминает Бобби. — Элвис пел медленные баллады, помню только одну из них, «I Love You Because». В конце концов Элвис отправился восвояси, и за стареньким «Линкольном» заструился шлейф выхлопных газов. «И как он тебе?» — спросил Скотти, надеясь, что Билл разглядел в парне то, что ему, Скотти, увидеть не удалось. «Не так, чтобы очень, — ответил Билл. — Юный воображала в дурацких одежках». — «Ну, а что ты можешь сказать по поводу его пения?» — настаивал Скотти: по неясным для него самого причинам ему хотелось, чтобы пение Элвиса Биллу понравилось. «Да ничего, вполне обычное — в конце концов, даже кошка умеет петь…»

В общсм–то. так думал и Скотти: ничего из ряда вон выходящего. Вряд ли парень споет эти песни так, что публика забудет, как их исполняют Эдди Арнолд или Хэнк Сноу. Однако он все–таки позвонил Сэму — да и как он мог не позвонить, раз тот поднял всю эту суету? Сэм, естественно, спросил, что он, Скотти, думает.

«Я ответил: «Он меня не потряс. Хотя у мальчишки голос хороший». И перечислил, что именно он пел. Сэм сказал: «Что ж, пожалуй, я ему завтра позвоню, попрошу зайти в студию — наверное, стоит послушать, как его голос звучит в записи». Я осведомился: «Так, может, мне собрать всю группу?» «Нет, — ответил Сэм. — Приходите только вы с Биллом — чтобы задать ритм. Не имеет смысла устраивать шоу».

Назавтра в семь вечера все собрались в студии. Немного поболтали — Скотти и Билл подшучивали друг над другом, Сэм изо всех сил старался снять у Элвиса нервозность, одновременно присматриваясь к нему: парнишка вроде бы пытался участвовать в разговоре, но раскованности ему явно недоставало. Он напоминал Сэму некоторых из блюзовых исполнителей, которых ему приходилось записывать, — исполненных достоинства, но задавленных нуждой. Наконец, когда все уже привыкли к студии, Сэм повернулся к парню и сказал: «И что же вы хотите спеть?» Возникла путаница — трое музыкантов пытались найти что–то, что все они одинаково хорошо знали — и знали до конца, — и вот после нескольких неудачных попыток все наконец–то сошлись на «Harbour Lights» — хите Бинга Кросби 1950 года. Они исполнили эту вещь ло конца, затем перешли к «I Love You Because» Леона Пэйна — прекрасной кантри–балладе, которая вывела ее автора на первое место в хит–параде 1949 года, в том же году в исполнении Эрнеста Табба она заняла второе место в чартах музыки хиллбилли. Они сыграли ее с дюжину раз — парень то насвистывал какие–то мелодические отрывки, то пропевал их. И каждый раз он старался сделать вещь по–новому. То он просто проборматывал слова, то срывался на фальцет, то пел своим высоким, чуть жалобным тенорком — Сэму показалось, что он пытался уложить все, что он знал и умел делать, в одну песню. А гитарная партия Скотти была такой чертовски сложной, он изо всех сил пытался подражать Чету Эткинсу… И все же было что–то необычное в голосе парня, какое–то чувство, которым он хотел поделиться, какое–то неутолимое желание.

Сэм сидел за пультом, постукивая пальцами по консоли. Он внимательно следил за тем, что происходило в студии, стараясь уловить, как взаимодействуют музыканты, какого звучания они добиваются, какие чувства стоят за этим звучанием. Время от времени он выходил, переставлял микрофон, о чем–то говорил с парнишкой — он старался успокоить его, сделать так, чтобы тот не волновался. Не важно, сколько времени на это уйдет, — важно добиться, чтобы артист чувствовал себя в студии как дома, привык к ней, хотя это трудная задача: сама обстановка студии действует на артиста, убивает столь ценимую спонтанность.

Элвису казалось, что все это тянется целую вечность, и он все больше и больше убеждался в том, что ничего не получится. Когда мистер Филлипс позвонил, он постарался воспринять новость спокойно, запретил себе думать о результатах и последствиях, но сейчас ни о чем другом думать не мог. И по мере того, как он снова и снова повторял «I Love You Because», каждый раз что–то меняя и переделывая, чтобы песня заиграла новыми красками, ожила, его охватывало отчаяние: он видел, как с каждым новым разом улетучиваются его шансы.

Наконец они решили прервать репетицию — было уже поздно, завтра утром всем на работу. Наверное, лучше передохнуть и вернуться в студию снова во вторник вечером. Скотти и Билл молча прихлебывали коку, мистер Филлипс чем–то там занимался возле пульта, и, как вспоминал Элвис, «у меня в голове вдруг зазвучала одна песня, которую я когда–то слышал, и я принялся ее напевать». Это была песня «That's All Right (Mama)», старый блюз, написанный Артуром «Биг Боем» Крадапом, — когда–то Элвис соврал своему приятелю Джонни Блэку, что это он ее написал, и Джонни ему поверил.

«Элвис ни с того ни с сего запел эту песню, — рассказывал Скотти. — Он прыгал по студии, кривлялся, вел себя как полный идиот. Билли схватил свой бас и тоже принялся дурачиться, потом включился я. Дверь в будку Сэма была открыта — не знаю, чем он там в это время занимался, может, прослушивал какую–то запись. Он высунулся и спросил: «Что это вы тут делаете?» — «Понятия не имею», — ответил я. «Хорошо, тогда повторите все то же самое, но с начала».

Сэм сразу же узнал эту вещь. Он был потрясен тем фактом, что мальчишка вообще слышал Артура «Бит Боя» Крадапа — ничто из того, что он исполнял, не указывало на его интерес к такого рода музыке. Это была та самая музыка, которую Сэм впустил в свое сердце много лет назад, та музыка, про которую он говорил: «В ней живет человеческая душа». А парень исполнил ее так свежо, так искренне, с той степенью ясной, непретенциозной оригинальности, которую всегда и искал в музыке Сэм, — это и было тем «иным», той «вещью в себе», которой жаждал Сэм.

Они принялась работать над песней. Они работали над ней по–настоящему, но без натужности, — совсем не так, как они работали над «I Love You Because». Сэм старался усмирить выкрутасы Скотти. «Попроще, попроще, — кричал он. — Если б нам был нужен Чет Эткинс, мы бы приволокли его в эту чертову студию из самого Нэшвилла». Он был восхищен тем, как заиграл Билли Блэк — и слэпом, и арпеджио. Он не был таким уж хорошим бас–гитаристом — его брат Джонни играл куда лучше. Как говорил Сэм, «Билл вообще–то был худшим бас–гитаристом в мире — с технической точки зрения, но слэпом он играл замечательно!» И было во всем этом еще кое–что — то, что называют химией, или, иначе, чувством. Был Скотти, был Билл, и был Элвис, который где–то в середине песни перепугался до смерти, «но он звучал так свежо, потому что все это было для него внове».

Они повторяли песню снова и снова, оттачивая исполнение, доводя ее до совершенства, но то, что составляло ее суть, оставалось неизменным. Она начиналась с бренчания Элвисовой ритм–гитары — звучание было плохоньким, почти провальным. Но потом вступал его голос — свободный, раскованный, уверенный, и все становилось на свои места. И тут вступали Скотти и Билл — легко, свингующе, это было вершиной того, о чем всегда мечтал Сэм, то, что он не мог выразить словами. И когда в первый раз Сэм проиграл им запись, Билл и Скотти были поражены. «Мы не могли поверить, что это мы!» — сказал Билл. А Скотти добавил: «Однако все звучало сыровато… Мы понимали, что в этом что–то есть, но что именно? Все это было очень уж непривычно, но Сэм был ужасно взволнован — он чувствовал, что он наконец–то нашел то, что ему требовалось. Мы же покачали головой и сказали: «Ну, прекрасно, зато теперь нас просто выгонят из города». А Элвис? Элвис целиком погрузился в процесс записи. Любопытно послушать все эти записи по порядку — становится заметно, как росла его уверенность в себе. К последнему варианту (всего лишь два фальстарта!) становится совершенно понятно: перед нами совсем другой певец, коренным образом отличающийся от того, кто вошел в эту студию несколько часов назад, — не сказано ничего, ничего не сформулировано, но все изменилось.