От Второй мировой к холодной войне. Немыслимое - Никонов Вячеслав
Бирнс 30 сентября вновь спросил у Молотова, можно ли надеяться на согласие Москвы на созыв мирной конференции, если советские требования по процедуре в СМИД будут удовлетворены?
– Незачем создавать видимость, что Совет что-то решает, когда в действительности он ничего еще не решил. Если правительство США договорится с правительством СССР о признании правительств Румынии и Болгарии, то и по остальным вопросам будет нетрудно договориться. Если же правительство США к этому не готово, то это значит, что не следует торопиться… Иначе бесцельно созывать мирную конференцию. Я не тороплю с признанием правительств Румынии и Болгарии. Пройдет еще некоторое время, и в этих странах состоятся выборы и будут образованы новые правительства, – заметил нарком.
Бевин стоял на своем.
– Если выборы будут проводить те правительства, которые стоят сейчас у власти, то посторонние наблюдатели не смогут проверить, что выборы в этих странах были свободные.
– Во всяком случае, выборы в Румынии и Болгарии будут организованы лучше, чем в Греции, и не хуже, чем в Венгрии, правительство которой признано США.
В конце сентября споры вокруг процедуры стали приобретать скандальные формы. Молотов предложил новую уловку: если какой-то член СМИД отказывается от ранее принятого решения, оно перестает действовать. Дальнейшее он описывал Сталину: «Этим я намекнул на наше требование пересмотреть решение Совета от 11 сентября. В это время Бевин, с обычной для него развязностью, заявил, что он не может согласиться с таким толкованием прав министров и что метод отказа от совместно принятых решений очень близок к гитлеровскому методу. Я заявил, что если Бевин не возьмет свои неуместные слова обратно, то я не смогу участвовать в этом совещании».
Версия Гарримана: «Оба – и Бирнс, и Бевин – новый британский министр иностранных дел, не имея опыта в качестве дипломатов, вскоре умудрились, каждый по-своему, оскорбить Молотова. На одном из заседаний Бевина так вывела из себя аргументация Молотова, что он сказал, что она напомнила ему о гитлеровской философии. Молотов вскочил, как только слова Бевина были переведены, и стал выходить из комнаты.
Я давно усвоил, что можно критиковать русских, но нельзя сравнивать их с Гитлером. Я полагаю, от Бевина нельзя было ожидать подобного понимания. Молотов, как бы то ни было, был в состоянии контролируемой ярости. Я наблюдал его вблизи, когда он подходил к двери, и мне казалось, что он разрывался между желанием уйти, что означало бы срыв конференции, или остаться. Комната была плотно заполнена людьми. У меня создалось впечатление, что Молотов делал все возможное, чтобы между ним и дверью оказалось как можно больше людей. Затем Бевин заговорил и, конечно, сказал:
– Я извиняюсь, если Вас оскорбил.
Молотов остановился, повернулся и занял место за столом».
Бевин потом жаловался на свою неуклюжесть, а Гарриман его утешал.
А вот тот же эпизод в описании Громыко: «Бевин допустил непозволительно грубое выражение по адресу Молотова, который сразу же потребовал:
– Господин министр, извольте взять свои слова обратно.
Когда этот призыв не дал нужного результата, советский министр встал и направился к выходу, бросив на ходу фразу:
– В таком случае я не могу участвовать в работе Совета.
За столом переговоров поднялся шум, в общем неблагоприятный для Бевина. Он, в считаные секунды оценив ситуацию, заявил, повысив голос:
– Хорошо, я беру свои слова обратно.
Но Молотов не расслышал, а скорее, не уловил смысла в выкрике Бевина и продолжал энергично идти по направлению к двери. Закройся она за его спиной – совещанию, возможно, пришел бы конец.
Не раздумывая, я громко сказал вслед удалявшемуся Молотову:
– Бевин взял свои слова обратно.
Эту фразу глава советской делегации услышал у самой двери. Он вернулся и сел за стол. Несколько минут ушло на естественную в подобной ситуации „разрядку“, или, можно сказать, „раскачку“. Но заседание возобновилось, хотя лица всех участников не скрывали озабоченности. А Молотов и Бевин почти не смотрели один на другого.
Позже мне стало известно, что Сталин одобрительно отнесся к проявленному советским министром на Совете намеренно прервать свое участие в заседании, хотя это могло привести к его полному срыву. Сталин находил такого рода ситуации даже занятными».
Действительно, 1 октября он подбодрял Молотова: «Подтверждаю твою позицию. Не воспринимай махинации Бевина в трагическом свете, а смотри на все это спокойно. Мы ничего не проиграем, проиграют только они».
В принципе, после этого скандала работу конференции можно было заканчивать, Молотов больше не разговаривал с Бевином. Но Ван Шицзэ попросил продолжить переговоры.
Наконец 2 октября была его очередь председательствовать. В какой-то момент, когда переговорщики застыли в мрачном молчании, китайский министр произнес:
– Я тот человек, который продлил работу до сегодняшнего дня. Я не слышу предложения о следующем заседании. Объявляю заседание Совета закрытым. Я очень надеюсь, что следующая встреча Совета будет организована соответствующими правительствами.
Так конференция и закончилась – даже без принятия коммюнике.
Самым запоминающимся событием в ее ходе Бирнс назвал прием, который устроил для делегатов Эттли. Настроение было напряженным, тосты короткими, и программа вечера, казалось, подходила концу гораздо раньше запланированного. Неожиданно Бевин стал напевать. Бирнс сказал ему, что петь тот не умеет, но в составе американской делегации есть замечательный певец – полковник Келли. Бевин заказал ирландскую песню, которую неожиданно подхватил весь зал – добрая сотня человек, – включая Эттли и Молотова. По заявке главы советской делегации песня была исполнена на бис. Обстановка разрядилась. В мировой политике не все было потеряно.
Срыв переговоров был расценен в Вашингтоне как результат возросших аппетитов СССР, которому нужно противопоставить еще более твердый отпор.
«Бирнс надеялся, что демонстрация очевидной мощи ядерной бомбы в Японии усилит американскую переговорную позицию, – напишет в „Дипломатии“ Генри Киссинджер. – Вместо этого, Молотов вел себя столь же буйно, как обычно. К концу конференции стало ясно, что атомная бомба не сделала Советы более настроенными на сотрудничество – по крайне мере в отсутствии еще более угрожающей дипломатии».
Молотов, – писал знаток ядерной политики и дипломатии Д. Холловей, «вел себя таким образом, чтобы создать впечатление, что Советский Союз не запугать и не принудить к уступкам посредством американской атомной монополии. Если это действительно было его целью, он добился блестящего успеха. Бирнс теперь понял, что русские были, по его собственным словам, „упрямы, настойчивы и не из пугливых“. На Трумэна также произвело впечатление, что бомба не оказала никакого влияния на Молотова, и он был озабочен быстрыми темпами проводимой в США демобилизации… Успех Молотова в Лондоне был куплен дорогой ценой. Лондонская встреча закрепила за ним репутацию „господина Нет“».
Впрочем, траура не было и в Вашингтоне. «Газеты назвали это провалом, – писал Трумэн. – Но у меня не было ощущения, что от каждой такой конференции можно ожидать немедленных осязаемых результатов. Это был еще один этап в наших усилиях достичь понимания, если это было возможно».
Полностью разочарованным остался де Голль: «Участники конференции разъехались по домам после двадцати трех дней дебатов, столь же бесплодных, сколь и обескураживающих с точки зрения будущего развития событий».
Трояновский напишет, что на сентябрьской встрече «уже дули другие ветры, предвестники набиравшей силу холодной войны. Уже тот факт, что эта лондонская сессия закончилась, не приняв никаких решений, говорит о многом. Такого раньше не бывало».
Советская сторона была крайне обеспокоена результатами лондонской встречи. Во внутреннем отчете НКИД отмечалось, что Запад при поддержке враждебно настроенной англо-американской прессы ставит целью поставить под сомнение решения Крымской и Потсдамской конференций. Совещание закончилось «провалом попытки определенных англо-американских кругов развернуть первое после войны дипломатическое наступление на внешнеполитические завоевания Советского Союза, достигнутые в ходе войны».
