Анатомия «кремлевского дела» - Красноперов Василий Макарович
Кроме уже цитировавшихся С. П. Раевского и И. К. Гогуа, о “кремлевском деле” упоминает узник Верхнеуральского политизолятора хорватский коммунист Анте Цилига (Петр Алексеевич Задворный) в книге, озаглавленной в английском переводе The Russian Enigma (превоначальное название “В стране великой лжи”). Еще раньше его воспоминания были опубликованы в № 47 издаваемого Троцким “Бюллетеня оппозиции” за январь 1936 года. К сожалению, эти воспоминания о событиях лета 1935 года основаны на сведениях третьих лиц, так как самому Цилиге Верхнеуральский политизолятор пришлось покинуть после того, как 4 июня 1933 года ему заменили тюремный срок высылкой в Енисейск. Осенью 1935 года Цилиге, гражданину Италии, за которого хлопотало итальянское посольство, разрешили – редкий случай – покинуть пределы СССР. В опубликованной в “Бюллетене” статье говорилось:
Зиновьевцы держат себя, в общем, капитулянтски, но в разной степени и форме. Зиновьев интересуется особенно проблемами фашизма (привез массу книг о фашизме) и историей сословий в России. Каменев согласен с генеральной линией “на 98½%”. Некоторые считают, что все кончено и что все нужно будет начинать сначала. Каменеву добавили в итоге нового процесса срок до 10 лет. Второй процесс был по делу подготовки покушения на “самого” (т. е. Сталина). Главный герой обвинения был брат Каменева, художник Розенфельд. Было 36 обвиняемых. Обвиняемые: смешанная и очень подозрительная публика. В итоге было два расстрела (один гепеур, фамилию точно не помню: Червяков, Черновский, и второй кто‐то из кремлевской охраны), остальные получили по 5–10 лет, половина из них привезена в Верхне-Уральск (большая часть дворцовая челядь из Кремля) [1171].
Цилиге почти удалось вспомнить фамилию М. К. Чернявского, хотя он и назвал работника Разведупра Штаба РККА чекистом. Правда, наивно выглядит попытка объявить “главным героем” “кремлевского дела” Н. Б. Розенфельда. И непонятен презрительный тон, выразившийся в словосочетании “кремлевская челядь”, употребленном в отношении невинных жертв чекистской фальсификации; а что, братья Розенфельды – это кремлевская аристократия? Не совсем большевистско-ленинский поход…
Каменев категорически отрицал, что он что‐либо знал об этом деле, и утверждал, что основную массу обвиняемых вообще видит в первый раз в жизни на суде. Его брат заявил на суде, что‐де только своевременным арестом его предупреждена “катастрофа”. Этот славный брат увезен куда‐то в другое место, в Верхне-Уральске его нет. За категорический отказ что‐либо знать и т. д. в этом процессе, Каменев получил не только надбавку до 10 лет, но его посадили в общую камеру (№ 57, 3‐й этаж северного крыла изолятора, вместе с 12 человек в большой камере) [в то время как у Зиновьева был всего лишь один сосед по камере – Сергей Гессен – В. К.] [1172].
На самом деле Н. Б. Розенфельд, скорее всего, оставался в Верхнеуральсом политизоляторе, где и был казнен в 1937 году по приговору Особой тройки.
Цилига кое‐что впоследствии уточнил, и окончательный вариант его воспоминаний о “кремлевском деле”, включенный в книгу The Russian Enigma, стал выглядеть так:
Отъезд Зиновьева и Каменева в Москву в августе 1936 года, закончившийся их казнью, не был единственной поездкой. Их уже однажды возили в Москву летом 1935 года, но в тот раз им удалось спастись. Об этом стало известно, поскольку, вернувшись, Зиновьев успел крикнуть в окно, что в Москве все прошло хорошо… Зиновьев и Каменев были обвинены в вынашивании заговора против Сталина. Перед судом предстали более тридцати заключенных – малозначительные персонажи, зачастую с сомнительной репутацией: мелкие служащие, кремлевская обслуга и бывшие аристократки, ставшие женами или любовницами обвиняемых. Двое из заключенных были расстреляны: один сотрудник ГПУ и один офицер кремлевской охраны. Остальные избежали казни, получив сроки от пяти до десяти лет. Брат Каменева, художник Розенфельд, был в некотором роде героем всего этого дела. Он заявил, что только благодаря его аресту удалось предотвратить катастрофу, то есть убийство Сталина. Но Каменев все отрицал, и из‐за этого “запирательства” к его сроку заключения добавили еще пять лет. Зиновьев, напротив, признал возможность этого преступного замысла и тем самым как лидер оппозиции взял на себя часть ответственности. За это он был вознагражден. Ему не только не увеличили срок заключения, но и значительно улучшили тюремный рацион по возвращении в Верхнеуральск [1173].
Обращался к “кремлевскому делу” в своих воспоминаниях и А. И. Боярчиков, сторонник Троцкого, проведший долгие годы в тюрьмах и лагерях. К сожалению, достоверность его мемуаров тоже оставляет желать лучшего. Передавая, например, рассказ Каменева о ходе процесса “Московского центра”, Боярчиков украшает его такими живописными подробностями, что позавидовали бы и чекисты. По его словам, например, на скамье подсудимых вместе с Л. Б. Каменевым, Г. Е. Зиновьевым, И. П. Бакаевым, Г. Е. Евдокимовым и С. М. Гессеном оказались П. А. Залуцкий, С. А. Саркисов и В. А. Тер-Ваганян. А в зале суда присутствовали Г. Ягода и даже загримированный Сталин. После выступления Каменева с последним словом Ягода якобы предложил ему на следующий день внести правки в стенограмму процесса – и так Каменев понял, что их сейчас расстреливать не будут… Отдельная главка в повествовании Боярчикова имеет название “Один из рассказов Каменева: княжна Урусова перед судом”. Боярчиков излагает полностью выдуманную им биографию княжны (которая якобы родилась в Калужской губернии, росла сиротой на попечении у тетки, окончила сельскую школу, поступила в университет и, по прихоти автора, ко второму курсу университета, выдавая себя за крестьянскую дочь, стала членом бюро комитета комсомола) [1174]. От биографических сведений Боярчиков переходит к знакомству Урусовой с Енукидзе:
На выпускном студенческом вечере она приглянулась секретарю ВЦИК Енукидзе, который, заметив ее, предложил поступить на работу в Кремлевскую библиотеку. Не без колебаний она согласилась и пошла навстречу своей судьбе. Она побоялась отказать такому высокопоставленному человеку. Кипучая деятельность в Кремле сперва увлекла Урусову. В Кремлевской библиотеке был огромный книжный фонд древней и современной литературы. Она подбирала нужные книги, заказанные для Сталина и для других известных деятелей партии… Ее материальное и бытовое положение складывалось отлично. В закрытом кремлевском распределителе она могла получать все, что было угодно [1175].
Автор просто парит на крыльях фантазии:
На глазах Урусовой проходил XVII съезд партии. Она оформляла для делегатов съезда книжные выставки, встречалась и беседовала с ними… Урусова по секрету узнала, что на съезде партии забаллотировали Сталина… При этом из всех делегатов единогласно был избран в члены ЦК Киров… Вскоре после съезда был убит соперник Сталина – Киров. Вслед за этим начался сталинский террор… Все эти события последних дней изменили взгляды Урусовой. Раньше она с именем Сталина связывала будущее Советской России, теперь же увидела в нем тирана России и населяющих ее народов. Урусова все чаще стала задаваться вопросом: “Имею ли я право не замечать, как мучается наш русский народ? Нет, не имею. Если я не замечаю страданий народа, закрываю на них глаза, то этим я содействую преступлениям против него. Нужно бороться против угнетателей народа. Нужно убрать его мучителей. Надо убить тирана” [1176].
Мог ли Каменев действительно такое рассказать? На первый взгляд – нет, но если присмотреться повнимательнее, то в повествовании все же угадывается чекистский нарратив – теоретически Боярчиков мог слышать рассказ Каменева о суде и впоследствии расцветить его выдуманными сенсационными подробностями.
