Анатомия «кремлевского дела» - Красноперов Василий Макарович
142
О том, как протекала жизнь узников тюрем особого назначения, можно получить некоторое представление из писем Лёны Раевской матери, опубликованных в 2016 году ее родственниками. Конечно, письма рисуют далеко не полную и крайне однобокую картину быта заключенных, но в этом виновата не Лёна, а жесточайшая тюремная цензура. Заключенным категорически запрещалось сообщать в письмах любые сведения о тюремном режиме, об обстоятельствах своего дела, о сокамерниках. Каждое письмо на волю и с воли тщательно просматривалось цензором, в том числе на предмет обнаружения шифра или тайнописи, и при этом безжалостно вычеркивались любые строки, в которых цензор усматривал намек на запрещенную информацию. Поэтому заключенный в переписке со своими родственниками вынужден был ограничиваться описанием бытовых мелочей положительного или нейтрального свойства.
Перед отправкой на этап осужденных Военной коллегией перевели из внутренней тюрьмы НКВД в Бутырскую тюрьму и предоставили свидание с родственниками (к Лёне на свидание пришла мать с сыном). Лёне предстояло отбывать срок в Верхнеуральском политизоляторе. Первое письмо оттуда она написала 18 августа 1935 года, через три дня после прибытия. В нем она рассказала, что 2 августа, получив передачу и деньги от матери, переданные 31 июля и накопившиеся на ее тюремном счету ранее,
была взята на легковую машину, и мы все впервые увидели Москву. Радости опять не было границ [1152].
Осужденных женщин привезли на вокзал для дальнейшего этапирования в Верхнеуральск.
Уехала с Казанского вокзала вечером. В дороге покупали ягоды, овощи, молоко, мясо, горячие блюда, семечки. На остановках нам собирали букеты цветов… Доехали до места в тринадцать дней, очень незаметно, т. к. разговаривали и питались круглые сутки…
Как будто ехали на отдых в Крым. Возможно, Лёна не хотела расстраивать мать унылым тоном повествования и поэтому старалась бодриться, да и за время, проведенное в следственной тюрьме (где переписка с волей запрещалась), набралась арестантского опыта. В итоге описание жизни в уральской тюрьме получилось почти идиллическим:
Здесь каждая вещь нужна, как и в Москве, устраиваемся как дома… Я первое время ничего не буду делать, отдыхаю, за три дня очень загорела, играем в теннис и волейбол, устраиваем коллективную физкультуру, бег, а то я очень засиделась… Мне собрали цветов со своих гряд, они стоят у меня на столике… Моемся без конца… Для занятий почти все есть, учебники, книги. Совершенно нет тетрадей и бумаги, и купить нельзя. Я получила разрешение на одну присылку бумаги и тетрадей из Москвы… Денег, имеющихся у меня, хватит надолго. Здесь можно выписывать за деньги многие продукты и разные вещи и мелочи. Постараюсь этим не пользоваться, только если очень соскучусь без сладкого или масла и молока. Я пока совсем здорова, так что масла и молока получать бесплатно по состоянию здоровья не буду. Начавшийся диатез сейчас быстро проходит от солнца и изобилия воды. Завтра начинаю лечить зубы, в аптеке лекарства все есть… Газеты и журналы получаем все выходящие…
Попала Лёна, по‐видимому, в одну камеру со своими подельницами. Точных данных об этом нет (заключенным запрещалось делиться подобной информацией в письмах), но по некоторым фразам можно строить определенные догадки. В одном из писем (от 24 октября 1935 года) упоминается некая “Зина”, которой по состоянию здоровья назначили молоко. В другом письме, написанном годом позже, 24 октября 1936 года, говорится про “именинный день” в камере (именины Зинаиды). Публикаторы писем Лёны делают предположение, что Зина – это подельница Лёны З. И. Давыдова. В еще одном письме (от 18 мая 1936 года) говорится о “камерной поэтессе” – это может быть намек на Екатерину Муханову, которая, как мы знаем из материалов следствия, еще до ареста писала “упаднические” стихи, конфискованные при обыске у нее в квартире.
В августе 1935 года в Верхнеуральском политизоляторе досиживал свой срок троцкист А. И. Боярчиков. Он оставил воспоминания, которые с точки зрения исторической точности мало чем отличаются от чекистских протоколов. Однако его рассказам о тюремном быте доверять все‐таки можно, ибо они лишены сенсационности. Боярчиков сообщает, что тюремные камеры были рассчитаны на 10 человек. Также описывает он относительно свободные порядки, царившие в тюрьмах особого назначения при Ягоде:
У вновь прибывших в изолятор вызывала удивление система добрых отношений заключенных с администрацией тюрьмы. Если за воротами тюрьмы в то время за нечаянно оброненное слово прятали людей в тюрьму, то в изоляторе за каменной стеной была свобода слова, фракций, группировок, партий и печати (рукописной). Политический режим в Верхнеуральском изоляторе напоминал политический режим после февральской революции 1917 года, когда в стране была всеобщая и полная свобода. Все камеры в Верхнеуральском изоляторе, а также все тюремные дворы в часы прогулок заключенных были свободным государством в государстве без свободы. На прогулках во дворах и в камерах тюрьмы все заключенные свободно собирались на собрания, где выступали представители противоборствующих групп и фракций. Именно свобода слова и собраний в изоляторе разбила оппозицию на многочисленные группы и течения… В дни праздников мы выходили на прогулки с красными знаменами (из белых тряпок, выкрашенных марганцовкой) и пели песни революции, после чего все собирались в один круг и начинали митинг, на котором выступали лидеры противоборствующих групп… Особняком от всех стояли сионисты [1153].
Отрывочные описания бытовых подробностей жизни заключенных Верхнеуральского политизолятора находим также в письме одного из бывших подсудимых по делу “Московского центра” Б. Н. Сахова (Цукермана) Ежову и Ягоде от 23 августа 1936 года. Бывший прокурор северного края имел связи с зиновьевцами, на этом здорово погорел и в своих письмах из тюрьмы выражал раскаяние, молил о прощении и попутно излагал свои впечатления от двухлетнего пребывания в заключении – по сути, они сводились к доносам на тех или иных бывших политических деятелей, отбывающих срок. Надеясь вымолить пощаду или хотя бы послабление и поэтому желая казаться святее папы римского, Сахов характеризовал население политизолятора как “зверинец политических паразитов всех мастей и оттенков”. Он также отметил, что администрация разбила тюрьму на сектора, а заключенных на группы в соответствии с их политическим окрасом – идейные троцкисты, “капитулянты” (троцкисты, отошедшие от оппозиции вслед за И. Н. Смирновым) и примыкавшие к ним зиновьевцы, “украинские национал-фашисты”, правые и “разный сброд, тянущийся преимущественно к смирновцам или открытым троцкистам”. Крайне интересны его наблюдения, сделанные “по горячим следам” (сразу же после процесса “объединенного троцкистско-зиновьевского террористического центра” 1936 года):
Второй процесс Каменева [по “кремлевскому делу”. – В. К.] еще больше развязал языки, и после второго приезда сюда Зиновьева и Каменева говорили уже, хоть и по углам, но не в одиночку, а группами (“своими” группами, конечно). Только [А. Г.] Шляпников позволял себе иногда визжать и паясничать громко, крича Зиновьеву: “Зачем вы наговорили на себя и людей, Григорий Евсеич?”; или Каменеву по его приезде в тюрьму: “Подайте мне к окну убийцу, покажись, “убивец”, хочу на тебя посмотреть”. И заявлять: “Если “они” меня считают врагом, то почему я должен говорить, что я “им” друг?” [И. Т.] Смилга учил: “Чего вы боитесь, ребята? Не делайте для себя из тюрьмы вторую тюрьму. Все равно, что бы ни говорили и что бы вы ни делали, виновны вы или не виновны, вас будут гноить в тюрьме. Пройдет срок, выпустят, подержат две недельки на свободе, пришьют новое дело и назад посадят”. Взаимная информация между прогулками, слухи и сплетни усилились. Меня первое время поражало одно: среди смирновцев, открытых троцкистов и правых было много людей, которые имели основания не любить Зиновьева и Каменева. Но ни разу я не слышал против них ни одного политически ругательного слова. А троцкисты, к которым при первом своем приезде попал Зиновьев, оказывается, условились между собой ухаживать за ним, дать ему “отойти”, словом, встретили его, как близкого и родного, и он, со своей стороны, не брезгал услугами никаких “фракций”. За все время нахождения здесь я ни разу не слышал (за исключением 2–3 человек) ни от кого, что партия правильно с нами поступила, что приговор правилен. Но зато сколько было разговоров о том, что рабочие массы не одобряют приговор, что они подавлены его “чудовищностью”, вплоть до гнусной сплетни, что т. Каганович якобы заявил на ПБ, что в Москве рабочие не поймут процесс [“московского центра”. – В. К.], что он возражал против процесса на ПБ и что именно из‐за этого его “отстранили” от партийной работы [1154].
