Ингеборг Фляйшхауэр - Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939
С точки зрения опытных дипломатов в Москве, в этих условиях можно было надеяться заинтересовать Советское правительство в сближении с Германией. Если судить по более поздним свидетельствам дипломатов, некоторым из них подобная перспектива прямо-таки бросалась в глаза. Французский посол в Москве Робер Кулондр позднее заявил, что с помощью Мюнхенского соглашения западные державы толкнули Сталина в объятия Гитлера[154]. Свою точку зрения он базировал на якобы непреднамеренном разглашении тайны первым заместителем наркома иностранных дел В.П.Потемкиным. По словам Кулондра, в конце беседы, во время которой французский посол пытался объяснить причины, приведшие Даладье в Мюнхен, Потемкин, «под наплывом охвативших его чувств и будучи в одинаковой мере и славянином и дипломатом», потерял на какой-то момент самообладание и заявил: «Мой бедный друг, что вы наделали. Для нас я не вижу другого выхода, кроме как четвертый раздел Польши!»[155]
Коллега Кулондра в Москве, итальянский посол Аугусто Россо, позднее подтвердил предположение, что уже к тому времени по крайней мере один представитель Советского правительства думал о необходимости раздела Польши в союзе с Германией. В 1946 г. Россо сослался на свои дневниковые записи начала 1938 г., где зафиксировано высказывание одного «авторитетного лица», «занимавшего ответственный пост». Этот политик, которым мог быть Потемкин, будто бы в разговоре с Россо «намекнул на возможность четвертого раздела Польши». Россо добавил: «Если я не ошибаюсь, это лицо сказало, что для того, чтобы раздел произошел, нужно согласие между осуществляющими раздел (государствами)»[156]. По этим словам, а также по другим не названным признакам, Россо определил «симптомы начавшегося сближения с Берлином»[157]. Он также сослался на своего румынского коллегу в Москве, Григоре Гафенку, который заявил, что «недоверие Запада к Советскому Союзу привело к мюнхенскому компромиссу, а недоверие Советского Союза к Западу явилось причиной московского компромисса»[158]. Обращает на себя внимание тот факт, что Гафенку только летом 1939 г. до конца осознал и описал последствия этого маятникового эффекта. Сам Потемкин никак не высказался по поводу приписываемых ему позднее Кулондром слов. Вместе с тем в опубликованном в 1953 г. в Москве труде[159] о борьбе советской дипломатии против последствий политики умиротворения, а, по его мнению, то была «политика попустительства и пособничества агрессору», Потемкин обосновал ту точку зрения, согласно которой Чемберлен и Даладье пожертвовали интересами малых стран, чтобы направить нацистскую экспансию на восток[160]:
Газета «Правда» от 1 октября 1938 г. указывала на то, что Советское правительство действительно интенсивно занималось германскими планами, связанными с Польшей. Она настойчиво предостерегала польское правительство, учитывая его поведение в период судетского кризиса, от того, чтобы последнее своими собственными руками не вырыло могилы для польской безопасности, и высказала мрачное предположение, что недалеко то время, когда «фашистская Германия, развращенная своей безнаказанностью, поставит на повестку дня вопрос о разделе Польши». Выдвинутое Потемкиным в беседе с польским послом в Москве В.Гжибовским предложение о переговорах показывает, что Советское правительство столь мрачными прогнозами никоим образом не призывало к бездеятельности. Напротив, оно добивалось, и не без успеха, углубления и улучшения двусторонних политических и экономических отношений на основе растущей обоюдной озабоченности: представители обеих стран не были приглашены в Мюнхен и имели основания скептически отнестись к результатам конференции — усилению позиций Гитлера[161]. Изменений в союзнической политике СССР в тот момент заметно не было.
И хотя в послевоенное время западная историография снова и снова возвращалась к предполагаемой реплике Потемкина[162], о которой поведал Кулондр, она не утверждала в категорической форме, что Советское правительство уже в тот момент планировало или по крайней мере серьезно взвешивало перестройку своей системы союзов. Английский историк Макс Белофф утверждает, что «советская политика за период между мюнхенскими переговорами и немецкой оккупацией... Чехословакии... не претерпела никаких существенных изменений» и что «советская дипломатия, по всей видимости, не испытывала желания выступать с какой-либо инициативой, а, напротив, скорее готовилась смириться с положением сравнительной изоляции, в котором оказалась страна». Заслуживающим обсуждения Белофф считал вопрос, не сложилось ли у Советского правительства в этот промежуток времени мнения, «что его интересам лучше всего отвечает официальная договоренность с Германией при условии, что ее удастся уговорить отказаться от идеи нападения на Россию...»[163].
Другой английский историк, Э.Карр, знакомый с соответствующей германской дипломатической перепиской, еще в 1949 г. не видел оснований для дальнейшего исследования данного вопроса. Он, в частности, писал: «Период с октября 1938 г. по март 1939 г. содержит мало достоверных сведений, освещающих развитие советской внешней политики. То, что западные главы государств являлись весьма ненадежными союзниками в вопросе противодействия германской агрессии, было советскому руководству очевидно. Не менее очевидным являлось и то, что результатом, если не намерением, Мюнхенского соглашения должен был быть поворот германской агрессии на восток. Однако предложить какую-либо альтернативную политику не смог никто»[164].
I. РАСШИРЕНИЕ ТОРГОВЫХ СВЯЗЕЙ 1 ОКТЯБРЯ 1938 ГОДА — 31 ЯНВАРЯ 1939 ГОДА
Вероятность изменения советской внешней политики как следствие глубокого потрясения, которое пережило правительство Сталина в связи с подписанием четырехстороннего соглашения, казалась поначалу чрезвычайно ничтожной. Сообщенные Кулондром высказывания Потемкина свидетельствовали скорее о политической прозорливости последнего относительно все большего сужения внешнеполитических возможностей Советского правительства, нежели о принятых им предварительных решениях.
Ведь ничто не говорит о том, что Советское правительство уже в первые дни октября на своих многодневных конфиденциальных совещаниях рассматривало подобные варианты со столь дальним прицелом. Вместе с тем оно считало необходимым из сохранившихся компонентов разрушенного здания коллективной безопасности сконструировать новую внешнюю политику. Однако, насколько это можно понять из сообщений последующих месяцев, эта политика пока что сводилась к максимальному укреплению обороноспособности с целью отражения опасности с востока и запада собственными силами и не имела в виду какой-либо сделки с агрессивным противником. Вопрос о том, обсуждались ли и насколько глубоко на этих совещаниях проблемы будущей политики Германии, остается открытым. Но по всей вероятности, уже тогда сформировался прочный консенсус относительно тайных замыслов западных держав[165], их намерения, насколько возможно, не создавать препятствий немецкой агрессии, а предоставить Германии свободу действий на востоке. Понимание скрытого смысла четырехстороннего соглашения как одобрения германской экспансии в восточном направлении прибавило к растерянности Советского правительства глубокое недоверие к западным державам. Это недоверие, достигшее зимой 1938/39 г. в украинском вопросе своего апогея, росло в последующие недели и месяцы в связи с целым рядом внешнеполитических событий, которые, казалось, его оправдывали. К ним относились решения Венского арбитража от 2 ноября и подписание 6 декабря 1938 г. германо-французской декларации о ненападении[166]. Все это на несколько месяцев осложнило отношения Советского правительства с Францией и Англией вплоть до прекращения сообщения.
Официальные заявления представителей Наркомата иностранных дел непосредственно после этих совещаний свидетельствуют не только о растерянности Советского правительства, но в первую очередь об отсутствии твердой ориентации. Народный комиссар иностранных дел Максим Литвинов, возвращаясь с Женевской ассамблеи Лиги Наций в Москву, сделал остановку в Париже, где он осыпал упреками министра иностранных дел Франции Жоржа Боннэ, повторив при этом основные моменты заявлений Советского правительства периода судетского кризиса. Он, в частности, утверждал, что Чемберлен поддался обману Гитлера, встав на путь Годесберга и Мюнхена, что Гитлер никогда бы не осмелился пойти на риск войны, если бы Англия и Франция, опираясь на помощь России, дали решительный отпор[167]. Разумеется, германская дипломатия в этом отношении придерживалась иного мнения.
