От Второй мировой к холодной войне. Немыслимое - Никонов Вячеслав

– Может быть, господин Эттли примет во внимание, что Польша тоже страдает от последствий войны и тоже является союзником?

– Да, но она оказалась в преимущественном положении.

– Перед Германией. Так оно и должно быть.

– Нет, в отношении остальных союзников, – настаивал Эттли.

– Это далеко не так, – заметил Сталин.

В мемуарах Трумэн напишет: «Конечно, я знал, что Сталин искажает факты. Советы захватили польскую территорию к востоку от линии Керзона и теперь пытались компенсировать ее Польше за счет других оккупационных зон. Я этого не потерплю, да и Черчилль тоже. Я придерживался мнения, что русские истребили немецкое население или загнали его в наши зоны.

Я уже устал сидеть и слушать бесконечные дебаты по вопросам, которые не могли быть решены на этой конференции, но все же отнимали драгоценное время. Я также стремился избежать какого-либо обострения словесных столкновений ввиду более насущных и неотложных вопросов, которые необходимо было решить. Я становился очень нетерпеливым, и зачастую мне хотелось сорвать крышу с дворца». Трумэн взял слово:

– Я хочу откровенно сказать то, что я думаю по этому вопросу. Я не могу согласиться с изъятием восточной части Германии 1937 года в смысле разрешения вопроса о репарациях и снабжения продовольствием и углем всего германского населения.

– Мы не кончили еще с этим вопросом, – успокоил президента Черчилль. – Кроме того, у нас имеются, конечно, более приятные вопросы.

– Я предлагаю сейчас закрыть заседание. Может быть, подумаем пока над этими вопросами, – завершил заседание Трумэн.

Вечером 21 июля Сталин давал государственный ужин.

Трумэн сообщал домашним, что «это было вау! Начавшись с икры и водки, он закончился арбузом и шампанским. А между ними были копченая рыба, свежая рыба, оленина, цыпленок, утка и все виды овощей. Тосты были через каждые пять минут, пока не было выпито не менее двадцати пяти раз. Я ел мало и пил еще меньше, но это был колоритный и приятный прием…»

Сталин послал за двумя своими лучшими пианистами и двумя скрипачками. Они были превосходны. Играли Шопена, Листа, Чайковского и прочих. Я поздравил всех с их талантливым исполнением… Это был очень хороший ужин…

Меня посадили рядом со Сталиным, и я обратил внимание, что он пил из крошечной рюмки, которую держал наполненной до краев. Он осушал ее часто и сам подливал себе из бутылки. Я предположил, что это водка, которую наливали всем остальным. И я удивился, как Сталин мог выпить так много такого сильного напитка. Наконец, я спросил его, он посмотрел на меня и усмехнулся. Потом наклонился к переводчику и произнес:

– Скажите президенту, что это французское вино. После моего сердечного приступа я не могу пить так, как привык.

И по-прежнему Трумэн не произнес ни слова о бомбе.

А Громыко запомнил, как Сталин «при всех участниках расцеловал скрипачку Баринову и пианиста Гилельса, которые прекрасно выступили после официального обеда».

22 июля. Воскресенье

В воскресенье заседания решили не прерывать. Трумэн рассказывал, как утром «в сопровождении старого друга полковника и монсеньора Тиернана, а также моих военных и морских помощников я посетил протестантскую церковную службу в здании Колизея, бывшей кинолаборатории в районе Бабельсберга. Службу вел подполковник Лоуренс Нельсон. Часом позже я присутствовал на второй службе в том же здании, католической мессе, которую проводил полковник Тиернан. Я вернулся в „маленький Белый дом“ на обед, где вскоре после этого меня посетил премьер-министр Черчилль, и мы совещались в течение часа. Поработав со срочной почтой для Вашингтона, я отправился во дворец Цецилиенхоф, где в 5 часов вечера открыл шестое заседание конференции».

Стимсон меж тем завершил ознакомление Черчилля с запиской Гровса. Для этого военный министр сначала заехал в «малый Белый дом», чтобы взять документ, который оставил накануне у президента. Стимсон посоветовал Трумэну поделиться новостью об атомном оружии с СССР и обговорить возможность поставить атомную энергию под эффективный международный контроль. Уходя, сказал Трумэну, что бомбу для использования против Японии обещают подготовить в начале августа.

Затем Стимсон отправился в резиденцию премьер-министра и терпеливо ждал, пока Черчилль до конца прочтет отчет Гровса. А затем записал в дневнике: «Черчилль прочитал доклад Гровса полностью и рассказал мне о вчерашней встрече Большой тройки. По тому, как Трумэн энергично и решительно противился нажиму русских и отвергал их требования, он понял, что тот вдохновлен каким-то событием.

– Теперь я знаю, что с ним произошло, – сказал он. – Вчера я не мог понять, в чем дело. Когда он пришел на конференцию после прочтения доклада, это был другой человек. Он твердо заявил русским, на что он согласен, а на что нет, и вообще господствовал на этом заседании.

Черчилль добавил, что ему „понятны причины такого оживления Трумэна, и он сам теперь испытывает то же“.

Взволнованный Черчилль наклонился вперед в своем стуле, помахал сигарой и воскликнул:

– Стимсон, чем был порох? Так, пустяком! Чем было электричество? Ерундой! Атомная бомба – вот второе пришествие во гневе.

Премьер действительно был в восторге. „Теперь мы можем сказать: если вы будете продолжать делать то или это, мы сможем стереть Москву, затем Сталинград, затем Киев, затем Куйбышев, Харьков, Севастополь и так далее, и так далее“».

Начальник штаба армии Великобритании Брук подтверждал эйфорию своего руководителя. «В 1.30 пополудни, – записал он в своем дневнике, – мы пошли на ланч с премьер-министром. Он познакомился с американскими сообщениями об испытаниях нового взрывчатого вещества, которые прошли в Соединенных Штатах. Поверил во все американские утверждения, и они захватили его. Теперь уже не было необходимости для русских вступать в войну с Японией; новое оружие могло решить все вопросы. Более того, теперь у нас в руках было нечто, что могло изменить соотношение сил с русскими в нашу пользу. Это секретное взрывчатое вещество и возможность использовать его могло нарушить баланс дипломатических взаимоотношений, которые после разгрома Германии еще не успели сложиться. Теперь мы располагали средством, укреплявшим наши позиции; теперь мы могли сказать: „Если вы настаиваете на этом, тогда, ну что ж… И где тогда окажутся русские!“».

Настроение в зале заседаний Потсдамской конференции продолжало меняться. Заместитель военного министра Джон Макклой записал в дневнике: «Трумэн и Черчилль вели себя как мальчишки со спрятанным у них большим красным яблоком». На перемену в поведении Трумэна обратил внимание и другой участник американской делегации Роберт Мерфи: «Теперь он стал говорить с русскими смело, в яркой и решительной манере, где им надо начинать и где продолжать, и вообще чувствовал себя хозяином положения».

Шестое заседание открылось с заявления Сталина:

– Хочу сообщить, что сегодня советские войска начали отход в Австрии, им придется отойти в некоторых районах на 100 километров. Отход будет закончен 24 июля. В Вену уже вступили передовые отряды союзных войск.

– Мы очень благодарны генералиссимусу, что он так быстро приступил к выполнению соглашения, – похвалил довольный Черчилль.

– Американское правительство также выражает свою благодарность, – присоединился Трумэн.

– Что ж тут благодарить, мы это обязаны сделать.

От имени министров иностранных дел Иденом была рекомендована повестка дня из ранее отложенных вопросов. Но на рассмотрение следующего заседания министров предлагалось вынести пункт, который заставил подпрыгнуть Черчилля: «Сирия и Ливан – предложение советской делегации».

– Я не знаю, что это за предложения насчет Сирии и Ливана, – взвился премьер-министр. – Этот вопрос затрагивает нас больше, чем какое-либо другое государство. Моих коллег этот вопрос не затрагивает, ибо там вовлечены только британские войска. Конечно, у нас были затруднения с Францией по этому поводу. Мы готовы уйти из Сирии и Ливана, мы там ничего не ищем. Но сейчас это сделать невозможно, потому что за уходом англичан последуют убийства французов. Я хотел бы знать, что именно имеется в виду, прежде чем я смогу принять какое-либо решение. Может быть, это можно будет сделать здесь?