Ингеборг Фляйшхауэр - Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939
2) Если посол национал-социалистской Германии сам приписывал себе дипломатический успех, то возникает вопрос относительно характера и содержания тех германских архивных документов и воспоминаний, которые должны были создать впечатление, что инициатива к заключению пакта исходила от советской стороны: не составлены ли они с намерением убедить того или тех, кто их читал, в наличии советской инициативы?
Желающему разобраться в этих вопросах приходится коснуться сложных вопросов устного и письменного общения в условиях тоталитарной системы — совершенно неизученной области, хотя в нашем столетии миллионы людей оказались в лагерях и были уничтожены из-за недозволенных высказываний. В этом исследовании будут рассмотрены по крайней мере три различных уровня приведения языка в соответствие с политическими реальностями нацистского государства: языковое приспособление, маскировка либо неупоминание подлинных обстоятельств:
— функционеры национал-социалистской Германии независимо от собственных, возможно несовпадающих, но в процессе работы отодвинутых на задний план, взглядов хотели и в языке подражать своим высшим руководителям и непосредственным начальникам;
— чиновники, сознавая собственную несовпадающую позицию в оценке вещей, использовали на службе, главным образом по причине самосохранения, определенные расхожие формулировки и шаблонные фразы, рекомендованные, например, для министерства иностранных дел в качестве facon de parier («языковой нормы»), чтобы скрыть свои истинные настроения и одновременно оказывать влияние в нужном направлении;
— чиновники, прибегая зачастую к туманным намекам, обходили истинные побуждения с помощью нарочито лаконичной, сугубо деловой или обыденной речи.
Эти три языковые особенности, и главным образом две последние, возникшие в условиях давления тоталитарной власти и представляющие собою характерные формы камуфляжа, прежде в полной мере в расчет не принимались. Их, однако, необходимо учитывать, чтобы не упустить из виду основные планы и особенности их претворения в жизнь. Это относится а fortiori к тем отдельным сферам, в которых политическая деятельность перерастала в сопротивление. Учет соответствующей языковой маскировки является здесь непременным требованием. Все же многие исследователи, особенно те из них, которые никогда сами не мыслили, не действовали и не высказывались в условиях господства однопартийной системы, не всегда достаточно полно осознавали этот факт.
На особую целенаправленность внутренней структуры использовавшихся текстов и их ориентации на реакцию, которую они должны были вызвать у читающего, обращали внимание многие современники. Германский военный атташе в Москве Эрнст Кёстринг подчеркивал, что в своих отчетах о встречах представители обеих стран умели каждый раз вложить в уста главы государства и министра иностранных дел другой стороны слова, дававшие повод для дальнейшего зондажа и делавшие возможным политическое сближение[106].
На подобную целенаправленность формулировок германских документов указал в своих воспоминаниях бывший советский полпред в Англии Иван Майский, испытавший такое же давление на советскую дипломатию в период расцвета сталинизма. Он также обратил внимание на аналогичные искажения в английских отчетах, к примеру лорда Галифакса о проведенных с ним беседах, и приписал всей «буржуазной дипломатии» стремление к пристрастному информированию. На этом фоне Майский первым задал вопрос: «Почему мы должны проявлять большее доверие к документам германских дипломатов?»[107]
Анализируя сделанные для Риббентропа (и Гитлера) германским экономическим экспертом Карлом Юлиусом Шнурре записи бесед, проведенных им с советским поверенным в делах в Берлине Георгием Астаховым, Майский высказал подозрение, что Шнурре изложил позицию и слова Астахова не в том свете, в каком они в действительности были представлены, а приписал советской стороне большую готовность к сближению с Германией, чем существовала на самом деле.
Он подтвердил высказанное еще Намиром при обнародовании германских дипломатических документов предположение, что они специально подобраны и по содержанию «односторонни. Ведь мало кто станет распространяться о собственных ошибках и поражениях, которые пришлось пережить. В своих воспоминаниях авторы принимают определенные позы, приукрашивая общую картину»[108].
В последнее время на присутствие активного, даже форсирующего момента в установлении контактов, в беседах, а также в записях, сделанных германскими дипломатами, обратила внимание и советская литература. Кобляков, к примеру, отметил «чрезвычайную активность», которую в начале августа 1939 г. проявляла «германская дипломатия»[109], а Андросов подчеркнул индивидуальный характер «авансов Шнурре» и неоднократных «запросов Шуленбурга»[110]. Эти выводы основывались, вероятно, на сведениях, почерпнутых из отчетов и записок советских дипломатов.
Один из главных свидетелей тех событий и соавтор германо-советского сближения, д-р Шнурре, неоднократно подтверждал высказывавшиеся предположения о том, что имевшие важное значение записки и донесения германских дипломатов составлялись с намерением добиться желаемого изменения в германо-советских отношениях. На прямой вопрос, не основываются ли эти записки на «свободной интерпретации», Шнурре с улыбкой осведомленного человека ответил: «Вполне возможно. Подобные свободные интерпретации в те времена не были чем-то необычным»[111]. В самом деле, в глаза бросается тот факт, что авторами всех записок и отчетов, согласно которым советская сторона проявляла заинтересованность в сближении с Германией, а также различных документов, нацеленных на стимулирование этого сближения, являются лица прорусской ориентации, близкие к этой группе или какое-то время находившиеся под ее влиянием. Речь идет о донесениях Шуленбурга, Хильгера, Типпельскирха и Кёстринга из посольства в Москве, а также о записях фон Виля, Петера Клейста, Вайцзеккера, Вёрмана и прежде всего Шнурре, сделанных в Берлине.
Вместе с тем встает вопрос, не использовала ли германская дипломатия оставшуюся ей в 1938 — 1939 гг. ограниченную свободу действий для того, чтобы с помощью заблаговременно подготовленной, целенаправленной инициативы вовлечь Гитлера и Сталина в договорные отношения, которые определили бы внешнюю политику Германии на длительный период? В пользу этой гипотезы говорят веские доводы. Поэтому внешнеполитические и дипломатические события, связавшие Германию и Россию в решающий период между Мюнхенским соглашением и пактом Гитлера — Сталина, следует рассматривать — даже при опасности определенной перспективной однобокости — главным образом с позиций германского посольства в Москве. Центральное место принадлежит замыслам и политическим оценкам сотрудников посольства, на глазах которых возник этот пакт, и в первую очередь самого посла, со своего привилегированного поста выполнявшего посреднические функции. Как справедливо заметил А.Тейлор. «никто не мог судить о советской политике лучше Шуленбурга»[112].
Кроме того, не остаются без внимания и известные исторической науке ссылки на важные решения Гитлера и Сталина, изучаются новые данные об их вмешательстве в проявленную дипломатией инициативу. Таким образом, складывается сложная картина постепенного сближения, в центре которой — труднейшая дипломатическая работа, когда-либо выполнявшаяся в условиях взаимного недоверия двух тоталитарных государств.
ГЕРМАНСКАЯ ДИПЛОМАТИЯ В РОССИИ ПОСЛЕ МЮНХЕНСКОГО СОГЛАШЕНИЯ
Иностранные специалисты по вопросам германской внешней политики полагали, что «вторая мировая война должна была бы начаться[113] 1 октября 1938 г.» . Непредвзятым наблюдателям в Германии, следившим за поведением своего правительства во время обострения так называемого судетского кризиса и имевшим точную информацию о внешнеполитической подоплеке, было «ясно, что Г(итлер) с крайним легкомыслием стремился к войне». В критические дни (27 — 28 сентября 1938 г.) «положение представлялось почти безнадежным»[114]. Рейхсканцлер Гитлер и имперский министр иностранных дел фон Риббентроп продемонстрировали немецкому народу и всему миру свою решимость превратить кризис, во многом искусственно вызванный германской стороной вокруг немецкого населения Судетской области, в вооруженный конфликт. После присоединения 13 января 1935 г. Саарской области на западе и аншлюса Австрии 13 марта 1938 г. на юге «третьего рейха» в повестке дня охваченного манией экспансионизма германского канцлера значился захват Чехословакии на востоке «третьего рейха».
