Простое начало. Как четыре закона физики формируют живой мир - Партасарати Рагувир
К подобным выводам приходят и в более детальных исследованиях. В 2019 году группа Шая Харми из Еврейского университета в Иерусалиме опубликовала результаты своей работы, выявившей, что при современном состоянии технологий и баз данных отбор эмбрионов может дать преимущество в росте примерно в 2,5 сантиметра и преимущество в IQ где-то в 2,5 балла – иными словами, метод лишь «ограниченно полезен»17.
Возможность корректировать черты будущего ребенка одновременно восхищает и пугает, и неудивительно, что мысль о «дизайнерских детях» так будоражит общественность. Эмбриональный отбор сопряжен с глубокими этическими проблемами, исчерпывающее обсуждение которых вылилось бы в несколько книг. Моя задача состоит не в том, чтобы разобрать по косточкам всю повестку биоэтики, а в том, чтобы описать науку, которая должна обосновывать наши решения относительно уместности и способов применения тех или иных новых биотехнологий. И все же было бы большим упущением не обозначить хотя бы несколько проблемных моментов.
Идея об управлении формированием будущих людей имеет долгую и удручающую историю. Самым зловещим ее выражением стала нацистская философия геноцида, но этой идее нашлось применение и в формально свободных демократиях начала XX века. Например, в некоторых штатах США людей, признанных «слабоумными», подвергали принудительной стерилизации: в 1927 году решение Верховного суда легализовало эту процедуру на всей территории страны. К 1939 году в Штатах принудительно стерилизовали около 30 тысяч человек18. Подобные законы действовали и в нескольких других странах. Адепты евгеники были уверены, что такие действия идут на пользу обществу и способствуют благополучию человечества19. Судья Верховного суда США Оливер Уэнделл Холмс писал: «Мы видели не раз, как стремление к общественному благу требовало от лучших наших граждан жертвовать собственной жизнью. Было бы странно, если бы оно не могло требовать меньших жертв от тех, кто и так подрывает силы государства и зачастую даже не воспринимает это как жертвы. <…> Принцип, на котором зиждется обязательная вакцинация, достаточно широк, чтобы охватить и вырезание фаллопиевых труб» [60]. Какие бы аргументы ни приводили сторонники принудительной стерилизации, на практике ее обычно применяли к беднякам и людям, так или иначе не вписывавшимся в принятые общественные рамки. Ничем не подкрепленные оценки моральных или интеллектуальных качеств служили удобным основанием для ущемления прав тех, кого считали недостойными. Нацисты же довели концепцию генетической выбраковки до инфернальной крайности. Оба исторических примера необходимо постоянно держать в уме при принятии сегодняшних решений – в силу их сходств и различий друг с другом и с новыми реалиями.
Одно из ключевых отличий нашего времени в том, что инструментарием эмбрионального отбора, по крайней мере сейчас, управляют индивиды, а не государство: будущие родители сами принимают репродуктивные решения, не выходящие за рамки закона. Но здесь появляется другая проблема – проблема доступности: не будет ли технология отбора эмбрионов несоизмеримо больше служить богатым? Это опасение справедливо в отношении всех технологий здравоохранения, включая ЭКО, и развеять его можно снижением стоимости медуслуг и обеспечением широкого доступа к ним. Эмбриональный отбор пересекается и с более общими вопросами об отношениях между родителями, детьми и обществом. Так, большинство людей считает, что родители имеют право оплачивать спортивные секции, уроки музыки и занятия с репетитором для своих детей. Но нам совсем неочевидно, синонимичны ли пренатальные улучшения таким вот преимуществам, даруемым более обеспеченными родителями, или же они категорически отличаются и нам необходимо информированное обсуждение этой темы.
Даже если эмбриональный отбор практикуется на уровне индивидуальных решений, он может менять общий состав населения чисто за счет сокращения передачи генетических вариаций будущим поколениям. Разумеется, мы и так уже влияем на генофонд, выбирая себе партнеров, и генетический анализ популяций выявляет признаки «ассортативного скрещивания», то есть объединения в пары людей со сходным уровнем образования и социально-экономическим статусом20. Эмбриональный отбор в каком-то смысле делает это влияние более осознанным. Если отпустить экстраполяцию на волю и представить, что однажды уже не родится ни одного ребенка с высокорисковыми в отношении рака груди мутациями генов BRCA1 и BRCA2, это будет означать изъятие соответствующих генетических вариантов из генофонда будущих поколений. Потенциальные выгоды этого очевидны, но могут быть и минусы. Не исключено, хотя и маловероятно, что эти аномальные варианты могут приносить пользу в каком-то непредвиденном контексте – например, снижать восприимчивость к инфекции, если в будущем начнется какая-то непривычная эпидемия. Но вероятнее, удручающей окажется утрата самих признаков, которые мы выбраковываем. Никто не будет возражать, если мы навсегда распрощаемся с раком молочной железы, но как насчет синдрома Дауна, который, несмотря на все налагаемые им проблемы, часто совместим с насыщенной и счастливой жизнью? Многие выдающиеся по красоте и остроумию произведения создали люди, страдающие депрессией, которая имеет отчасти наследственную природу. Избавлением от таких расстройств мы можем обеднить человечество, сократив генетическое разнообразие в угоду какой-то узкой концепции нормальности. Проблему усложняют и вопросы о том, что общество считает «нормальным» и кто это решает. С другой стороны, вряд ли кто-то будет проповедовать намеренное увеличение доли населения с синдромом Дауна или депрессией. Но тогда желательно бы обосновать, почему статус-кво оптимален. И наконец, даже если мы дружно признаём важность сохранения генетической изменчивости человека, мы все равно слышим отголоски евгенического прошлого в представлении о том, что репродуктивная автономия вторична по отношению к общему благу. Это исключительно сложные темы для размышления. Я призываю читателя не отворачиваться от них, какими бы тревожными они ни были, поскольку их и без того существенная значимость для общества будет только расти.
Индивидуалистическая природа эмбрионального отбора подчеркивает важность просвещения. Как мы увидели, концепции изменчивости, неопределенности, случайности и даже сама природа генов и генетических признаков исключительно важны для понимания того, что мы можем и чего не можем делать с помощью современных инструментов. Если что-то из этого мы трактуем неверно, у нас могут возникнуть ложные надежды и необоснованные ожидания, за которые, возможно, придется отдуваться будущим поколениям. Просвещение жизненно важно. Это, пожалуй, наименее противоречивое утверждение во всей биоэтике, но сложно сказать, как и когда это просвещение внедрять. Лично я уверен, что представления о клетках, генах, развитии и технологиях должны входить в багаж знаний любого образованного человека, а не всплывать лишь в ходе консультаций в центрах репродуктивной медицины.
Все перечисленные выше вопросы важны, интересны и неординарны. Ни один из них, однако, не связан с генной инженерией и не предполагает внесения изменений в саму ДНК. Благодаря одному только знанию о возможных и реальных физических перестройках геномов вкупе с инструментами для работы с клетками и чтения ДНК мы теперь учимся изменять живое такими способами, о которых прошлое поколение и помыслить не могло. Умение переписывать ДНК открывает нам совершенно новые возможности. О нем и поговорим в следующей главе.
Глава 15. Как мы пишем ДНК
Мы видоизменяем организмы в рутинном режиме. Мы восстанавливаем сломанные кости, подвязываем молодые деревца к опорам и даем домашнему скоту антибиотики, чтобы животным удавалось вырастать покрупнее. Эти меры влияют на белки, клетки и ткани, а также на включение и выключение генов, но все же не меняют последовательность A, Ц, Г и T в геноме. Недавно у нас появились инструменты, которые позволяют вносить такие правки и переписывать ДНК, меняя сами инструкции по построению компонентов жизни.
