Ян Пробштейн - Одухотворенная земля. Книга о русской поэзии
Стихи Пастернака, Цветаевой, Хлебникова, Мандельштама безусловно являются художественной реальностью, где есть жизнь и где «воздух мне кажется карим… и только и свету, — что в звездной колючей неправде» (из стихотворения «Я буду метаться по табору улицы темной…», которое, по мнению Ходасевича, «обезоруживает своей полной ненужностью и пустотой»).
Что же до «толпы, колеблющей треножник» и пытающейся «сбросить Пушкина с корабля современности», то, очевидно, конфликт между Современной поэзией и пушкинской традицией был более глубоким, нежели он виделся Ходасевичу: не Пушкин сам по себе был мишенью нападок футуристов, но закосневшее понимание его поэзии, тот самый «монумент», пьедестал которого был отполирован ямбами эпигонов. Преодоление вторичности, эпигонства и декаданса было основной задачей современной поэзии. И пародия не как жанр или стилистический прием, а как средство созидания новых форм, была одним из основных средств не только поэзии 10–20 гг. XX века, но и века XIX. Сам Пушкин первым начал применять этот прием широко и универсально как средство преодоления державинского классицизма, карамзинского сентиментализма, романтизма Жуковского и течений современной ему поэзии (даже «Евгений Онегин», как известно, начинается со стиха, пародирующего басню И. Хемницера, — «Осел был самых честных правил»). Одной из первых работ о пародии в таком понимании была статья Ю. Тынянова. Треножник, до того, как стал таковым, был горнилом новой поэзии своего времени. Пушкин стал объектом пародии не сам по себе, но — повторенный и стертый до неузнаваемости в стихах эпигонов: со вторичностью спорить бессмысленно. Преодоление традиции, каким бы оно ни было болезненным, привело, в конечном итоге, не только к появлению новых светил русской поэзии (большинство из которых не смог или не захотел заметить Ходасевич), но и к тому новому пониманию поэзии Пушкина, которое автор «Колеблемого треножника» сам же и предрекал. К слову сказать, Блок заметил, что именно футуристы заставили его по-новому понять поэзию Пушкина.
Сейчас стоит, быть может, не только оценить наследие Ходасевича-критика, каким бы пристрастным он ни был (в конце концов, недостатки критика-рецензента являются продолжением достоинств поэта), но и задуматься об ответственности критика. Поэт волен выражать свои пристрастия, критик же, очевидно, должен дать обет ограничения и обуздания себя. В противном случае, приобретя влияние, он начинает навязывать свои пристрастия издателям и читателям, то есть становится диктатором вкусов.
Владимир Вейдле писал в статье «Ходасевич издали-вблизи» (1962): «Писателю мы готовы простить неоправданную приязнь или неприязнь к другим писателям… Но становясь критиком, писатель (как и читатель) должен ограничивать произвол своего выбора…».
Безошибочный критик — время — все ставит на свои места и вместе с тем дает нам возможность вновь окунуться в литературную жизнь России и Русского Зарубежья, равно как и приобщиться к безупречному стилю Владислава Ходасевича. В этом томе, как было уже отмечено, впервые сведено воедино его критическое наследие 1905–1926 гг., бережно собранное из периодики и архивов, разбросанных по всему миру — здесь и Бахметьевский архив Колумбийского университета, и личный архив Н. Н. Берберовой, и московский архив Ивича-Бернштейна. Стоит добавить, что книга прекрасно издана как в полиграфическом, так и в литературоведческом смысле — комментарии и примечания столь же подробны, сколь точны.
1990, Нью-Йорк
Литература в изгнании[360]
Литература в изгнании. Писатель в изгнании. Подобен ли он Диогену, лишившемуся (лишенному) и бочки, и самой земли, на которой стояла бочка, и мира, который она в себя вмещала? Быть может, напротив, он, по образному выражению Иосифа Бродского, подобен человеку или даже собаке, запущенной в космос в капсуле, уходящей от земли по центробежной орбите? Считает ли писатель-эмигрант свое изгнание временным или постоянным, а страну проживания — пристанищем или второй родиной? Каково его социальное положение? Какую роль играет политика в его жизни, судьбе и творчестве? Что общего и что различного в судьбах писателей-изгнанников разных времен и народов? Каковы трудности преодоления языкового барьера? Можно ли считать эмигрантами испанских писателей, перебравшихся в страны Латинской Америки после установления диктатуры Франко, латиноамериканских писателей, проживающих в соседних испаноязычных странах (и регулярно навещающих родину), немецких писателей, перебежавших или высланных из Восточной Германии в Западную, а также писателей, попавших в метрополию (например, из Сомали во Францию)? Захочет ли изгнанный писатель вернуться на родину, если условия в его стране изменятся? Является ли внутренняя эмиграция изгнанием?
Все эти и многие другие вопросы — от метафизических до практических — были поставлены перед писателями-эмигрантами из разных стран на Втором Конгрессе писателей-изгнанников, организованным нью-йоркским фондом Уитланд и проходившем со 2 по 5 декабря 1987 г. в Вене. По материалам этого конгресса и была составлена книга «Литература в изгнании» профессором русского языка и литературы Мэрилендского университета Джоном Глэдом, бывшим директором Института Кеннана в Вашингтоне.
В этой книге собраны не только доклады писателей и выступления в прениях — она является как бы звучащим пространством, точно передающим атмосферу конгресса. Участники его — писатели Востока и Запада, русские писатели и поэты — И. Бродский (не участвовавший лично, но приславший емкое эссе «Состояние, которое мы называем ‘изгнанием’»), Г. Владимов, В. Войнович, С. Довлатов, Ю. Дружников, Э. Лимонов, Ю. Милославский, Р. Орлова и Л. Копелев, литовский поэт и лингвист Т. Венцлова, польские писатели — X. Бинек (по происхождению силезский немец, ученик Б. Брехта, он «отведал» сталинских лагерей, живет в Западной Германии и пишет по-немецки), а также А. Загаевский и В. Карпиньский. Чехословацких писателей-эмигрантов представляли Я. Владислав, Я. Вейвода, И. Груша, А. Лем, Л. Моникова (пишущая по-немецки), Я. Новак (приехавший в США в юности и пишущий по-английски). На конгрессе выступали также южно-африканский писатель Д. Брутус, румын В. Танасе, пишущий по-французски, кубинский писатель Т. Кабрера Инфанте, чилиец X. Эдвардс, сомалиец Н. Фарах, арабский писатель А. Шамас (эмигрант из Израиля, палестинец, он пишет на иврите и по-арабски). С очень интересными высказываниями выступили турецкий писатель Н. Гюрсель и Р. Ким из Северной Кореи.
С американской стороны в конгрессе участвовали профессора русской литературы У. Гэсс и составитель книги Д. Глэд, а также организаторы конгресса Р. Мэри Морз, исполнительный директор Фонда Уитланд, и А. Берченалл, ответственный секретарь того же фонда.
В предисловии к книге Глэд спрашивает: можно ли считать представителем эмигрантской литературы писателя, переменившего язык? Он приводит мнение Г. Струве о том, что Набоков, начавший писать по-английски, перестал быть русским писателем. «Но значит ли это, — добавляет Глэд, — что Бекет стал французским писателем, а Конрад перестал быть поляком?».
Чехословацкий писатель Я. Новак, пишущий по-английски, заметил, что «когда меняешь язык, изменяется сознание и восприятие мира». Войцех Карпиньский считает, что писатель, перешедший на другой язык, «совершает героическое предательство, рвет с прошлым и в некоторой мере с самим собой».
«Не страны и континенты, а язык является местом жительства писателя, — заметил Надим Гюрсель. — Язык не является средством или инструментом писателя, „как это происходит в повседневном общении“, язык — цель литературы. В этом — родном — языке существуют эмоциональные, психологические связи, идущие от матери, детства, родины к литературе, к процессу писания». Гюрсель считает, что когда писатель пишет на неродном языке, как это было со многими румынскими писателями (Э. Ионеско, Чёран, поэт-дадаист Т. Тзара, В. Танасе), возникает проблема расстояния, отдаленности: с новым языком нет эмоциональной связи, он может быть глубоким и многое выражать, но выражать иное и по-иному. Сложность заключается не в филологической, а в психологической стороне вопроса. Если автор перепишет собственное произведение (потому что перевести себя самому, по мнению очень многих писателей, начиная с Набокова и кончая участниками конгресса, — задача невыполнимая), то это будет уже другое произведение и автор — другой. Но и в родном языке «жить» нелегко: повседневное общение на иностранном языке в течение многих лет неизбежно накладывает свой отпечаток на синтаксис, грамматику, на самый строй языка. Многие писатели, однако, находили достоинства в таком взаимопроникновении языков: испанский писатель Хуан Гойтисоло, вынужденный эмигрировать в Марокко после прихода к власти Франко, не вернулся в Испанию и после падения диктатуры. Изгнание помогло ему порвать с академической и схоластической структурой языка, обновить свой язык. В связи с этим В. Войнович сказал о том удивительном вкраплении украинского в русский, которое делает язык Гоголя неповторимым. Данте, говоривший по-итальянски и писавший на латыни, создал «Божественную комедию» в изгнании.
