Алессандро Надзари - MCM
— Через… да, через восемь минут штаб прекратит проигрывать ту серию звуков — мелодией воздержусь их назвать. Я сделала так, что, когда это случится, умбрэнергия в системе-ключе не задержится, а сразу перескочит к следующему в связке эхомату. С ускорением и фокусировкой от ловушек. До таких скоростей мы её ещё не разгоняли — слишком вязкая и тягучая. Увеличение трения — увеличение температуры. Но я хочу, чтобы было ещё жарче. Обжигающе жарко. Ну, вы поняли: эхоматам мы устроим геенну огненную. Надеюсь, что из-за увеличения плотности и трения умбрэнергия заодно прихватит вставшее у неё на пути при проходе через ловушку. Выберите место, куда прикрепите первую колбу. Постарайтесь, чтобы она хоть как-то задевала вот эту ось, — прочертила она в воздухе прямую. — Но при этом и так, чтобы… Мартин, я отдала все силы и даже сверх того… Я не смогу переместить нас отсюда, а выходы со станции закрыты, я всё-таки проверила. Нам придётся уходить по туннелю. Вернее, вам придётся меня нести, я даже встать пока не смогу.
Но не могла она остаться и в сознании. Мартин быстро оглянулся, чтобы увидеть изгиб туннеля в направлении Марбёф и примерно определил траекторию. Обмотал колбу тканью так, чтобы плотно засела в «муфте», но на самом краешке. Посмотрел на хронометр Селестины и, под внутренний счёт, поднял её и быстрым шагом понёс в тёмную глубину изгиба — гораздо дальше, чем место, откуда мог прицелиться. Кое-как скатал из пиджака валик и подложил под голову Селестине, бережно уложенной у стены. И вернулся, заняв устойчивую позицию. «…Двести сорок семь. Двести сорок восемь. Двести сорок девять. Мы переживём шторм. Двести пятьдесят один. Из трёх сотен. Двести пятьдесят три. Из трёх сотен. Двести пятьдесят пять. Из трёх сотен. Naviget! Hæc summa est!»[60]
— Мартин? Всё получилось?
— Подобной огненной плети я ещё не видел. И надеюсь более к таковой не прибегать.
— М-может, тогда…
— Да, конечно.
— Ещё покруживает голову. Ха! А не от предвосхищения успеха ли? — ткнула она пару раз ногтём в ис-диспозитиф. — Сёриз пишет, что шторм утих. С эхоматами, понятное дело, тоже всё. Ой. Мы выжгли некоторые потоки. В тканях города останутся рубцы, но мы заменим их новенькими каналами, вне сомнений. А сюда через пару часов отправят кого-нибудь прибрать за нами. Единственная сомнительная новость: Игнациус нигде замечен не был. Но сейчас и вспоминать о нём не хочу, не могу и не буду. Ох, придётся идти под руку. Вы ведь не против? Только, позвольте, разверну ис-дис.
Так они и брели неспешно по туннелю и в какой-то момент — неизвестно, сколько футов или ярдов, метров или километров спустя, — почувствовали, что заработала вентиляция, нагнав порыв свежего, морозящего, сосной пахшего воздуха. Значит, уже скоро, через несколько часов первые десятки и сотни посетителей первой линии метрополитена обменяют сантимы на билеты малинового и кремового цветов сообразно тому, на вагон какого класса пожелали потратиться: первого, с красными кожаными сидениями и изысканной — резной и глянцевой — деревянной отделкой в духе времени, или второго, приближавшего к двумстам двадцати киловаттам мощи моторов «Вестингауз», шестьсот вольт постоянного тока, пять тысяч переменного — и всё такое прочее. И у каждого на билете будет громогласно, извещая, кажется, всех в квартале, аппаратом проштамповано «200 00 13», и так начнётся новый этап городского движения, что перезапустит сбитую с ритма и такта мегамашину урбматерии.
Сил Селестины хватало для небольших уловок, помогавших избегать обнаружения людьми в тёмных свитерах с литерой «М», осваивавшихся на рабочих местах. Пара тихо проскочила наружу вслед за одним таким, вышедшим покурить на улицу и отпёршим стеклянные двери входного павильона. «Работа Гимара. Мотивы болотной растительности. Как нечаянно не почувствовать себя земноводным или амфибией? А может, и не случайно? Подземелья, как и пещеры, пробуждают внутреннюю рыбу, от которой долго эволюционировал человек. Для города метрополитен и в самом деле был иным миром, переход в который и должен подчёркивать различие, незримое двойное путешествие. А ещё параллельно это созвучие „Митры“ и „метро“. Запомнить. Устал. Отложить. Не сейчас».
Они наняли экипаж, и только по приезде Мартин понял, что назвал адрес своей квартирки. Впрочем, лестницу они преодолели на удивление легко. Этаж за этажом всё увереннее, всё слаженнее, всё упруже. Поспешили смыть грязь и сажу. Немного привести себя в порядок и снять накопившуюся тяжесть. И вновь освежиться водой, которой были лишены весь потоп. Простой, прозрачной водой, которой недоставало в шторм. Это был долгий, долгий путь в затопленном лабиринте. И без неё он бы не справился. Без неё, присевшей к нему на кровать. И отвернувшейся. Но лишь затем, чтобы попросить помочь ей с тесьмой и завязками. Она провела его по лабиринту. Провела длинным, запутанным, иной раз ветвившимся во славу старых богов ариадновым клубком, кончики которого он сейчас держал в ладонях. И распускал. Медленно. Прильнул к ней. Нежно. Дыханье — трепетно. Взаимно. В объятий лодке поцелуй.
* * *Быть может, в этой истории пора поставить точку. Пока я ещё в силах повлиять, кто её поставит.
Он и она. Должен и хочу, но не могу их винить. Хоть кто-то в этой трагедии обязан потонуть, встретить судьбу с улыбкой на лице, если уж пасть суждено всем. Не «драматург» я разве, дабы даровать кому-то участь, отличную от прочих (хотел было определить, что «легче прочих», но понимаю, как тяжко будет одному из них от утраты новообретённой половины), и тем самым не отвратить от действа тех немногих, кто продолжает следить за его ходом?
Но можно ли говорить о ходе того, что работает ломаясь? Чему равен ход, чему соразмерны шаги? Что такая машина отмеряет? Всем ли двигателям должны быть присущи черты часового механизма?
Я задаюсь подобными дурными вопросами, поскольку в форму вопроса не желаю облекать одну-единственную думу.
Быть может, в этой истории пора поставить точку.
Я ещё и размышляю об этом!
Будто так я одновременно и борюсь за факт своего существования, собственной необходимости, и признаю, что я ничтожный демиург, готовлюсь отступить и сдаться. Нет. И ради тебя, и ради будущего я останусь непреклонен. Всё отведённое мне время я взращивал, утверждал в океане трансцендентного остров накануне чего-то рационального — он и есть та точка, дабы достичь которой, огласить и доказать её существование, я запустил ужасную машинерию (саму себя же при помощи извне и поглощающую — ничто не лакомей страстей). Для конструкта ещё не всё потеряно.
И ты видишь, сколь много определений и значений можно точке придать. Плутаю я меж ними или выбираю — определение зависит от точки зрения (вновь точки, ещё одной).
Быть может, в этой — нашей! — истории пора поставить точку. Простую, крохотную, элегантную. Выражающую всё то, чего недоставало плану — спектаклю и его сценарию! — или, вернее, его создателю. И вновь вопрос: возможна ли подобная точка после стольких пёстрых многоточий, обрывавших на полуслове предшествовавшие акты?
Но не с подобного ли начал и я сам? Не была ла заклана сотня жизней для моего возрождения по эту сторону страницы, в обречённом граде этом, но не том? Всё меньше у меня остаётся иллюзий, что то была случайность. И если это фатум, то извращённая — соблазнённая? — природа его отнюдь не та, что может мниться. Почему мы не ведали хотя бы этого? Как могли не узреть бедственную закономерность? Что ж, сама постановка вопросов подсказывает, что ответы искать не нам. Я всё же проложил навигацию к пределу доступного мне. А где-то вне ждёт — «ждёт»… если и так, то вряд ли меня — безмерное. А потому…
Быть может, в этой истории пора поставить точку.
Но в том месте, где ей положено быть, я столь сильно давлю на перо, давлю всей тяжестью поисков, проб и ошибок, будто бы недостаточных по совокупности с предшествовавшими им и в этом мире занявших — заполнивших! — более чем четверть века, и последующих за ними трёх лет не моего возвращения, нет — нашей вынужденной разлуки, что испытываю едва выносимую боль.
Я давлю столь долго, что оставляю вместо точки густое чернильное пятно; оно заменит слёзы боли тела и души, ведь все мои забрало — пожрало! — море, чтобы изрыгнуться, обрушиться полынным шквалом. Безбрежное, бездонное, ненасытное, не ведающее формы, а потому всякую форму заполняющее и поглощающее, — одно, как видишь, суть следствие другого — море. Рукой, что придерживал лист бумаги, я касаюсь пятна и подношу к губам рождающую знаки тьму, впитываю её в себя, как если б втягивал росу или припал к бросающему в дрожь хладу родника, — я вспоминаю вкус слёз; горечь их равноценна.
Я давлю на перо столь сильно и столь долго, что, в конце концов, разрываю бумагу и заставляю его судорожно скрипеть по камню стола, как ключ, в блуждании своём царапающий по проржавевшей — или, вернее, покрывшейся патиной? — двери в слепом, отчаянном поиске заиленного замкá. Писчий инструмент в последний раз стонет и — переламывается, заставляя что-то оборваться и внутри меня.
