Алессандро Надзари - MCM
Чтобы второй раз за день — по ощущениям, конечно, не номинально — не проходить через ядовитое облако, Селестина переместила себя и Мартина сразу к месту впадения Риволи в Площадь Согласия. Как оказалось, за спину противнику, практически в буквальном смысле. Но Мартин быстро решил эту проблему выстрелами из револьверчика. И в который раз поразился, в общем-то, неэффективности, а то бесполезности эхоматов как бойцов. «Будь всё иначе, останься живы те из Нёйи? Или эхоматов и не готовили в качестве бойцов? Тогда кого? Рабочих сцены? Просто удалённых в пространстве тел, что синхронно исполнят чужую волю? Может быть, может быть. Зачем было проверять готовность прибыть, куда угодно и когда угодно, если бы им так затормозили собственную умственную активность, как раз и дарующую самостоятельность? Это нелогично. Должно быть, сценарий всё-таки подвергся корректировке, а превращение эхоматов в кукол было лишь одним из этапов работы Совета с минорами. Какой-то акт пропущен. Или упрощён. А в той барочной церкви помимо Бэзи и эхоматов были ещё двое людей, выглядевших нормальными. Двое людей, которых, на персональном уровне остававшихся в тени, и следовало именовать анархитекторами. Скорее всего, им и поручалась организация мероприятий, курируемых Бэзи, но для самого Игнациуса они же не столь полезны. Тогда в зале помимо снимков демонстрировались и эхоматы, которым анархитекторы вряд ли приказывают; вот Бэзи как-то может, издавая те неподдающиеся классификации звуки. Вот! Вот верная ветка рассуждений. К чёрту тех лейтенантов, это кто-то из первых завербованных, как та четвёрка в Нёйи. А вот ещё больше изменившийся Бэзи и его неожиданная власть над эхоматами…»
— Мартин, хватит спать! — Селестина остановила летевшие в них поднятые противником осколки плитки и вопреки собственному же предупреждению коснулась рельса — он обесточен, это уже было понятно — и в отдалении он уподобился щупальцу, пронзившему брюхо одному эхомату и обвившему горло другого; затем она повторила один из приёмов, виденных им во дворе.
— Селестина, с ними можете поступать любым угодным вам образом, но тело Бэзи постарайтесь оставить в максимальной степени сохранным, если я не доберусь до него раньше.
— Что, светлая идея? — продвигалась она вперёд и успешно перенаправляла летевшие в них искры, вернув отправителю полной боли морзянкой.
— Скорее, звучная.
— Так, мы уже под Руаяль. Здесь хотя бы есть освещение. О, и эта ловушка отличается от встреченных ранее.
— Что означает вашу правоту. Такое кесарево сечение.
— Даже без «может»? Как мило. Но не понимаю, а где же Бэзи?
— Возможно, вновь скрылся. Кстати, надо бы проверить выходы — не открыты ли? А возможно, у меня в руках, — немного отойдя, достал он маску, до того заткнутую за пояс, и еле заметно покачал ей вверх и с большей интенсивностью и резкостью — вниз.
Случайный человек бы и не разобрал, что это не обычная демонстративная жестикуляция, но Селестина намёк поняла. Подошла к прилавку у выхода, якобы собираясь далее проверить двери, однако задержалась у него, едва ли просунувшись за него, будто увидела что-то подозрительное или важное, и тем укрыла руки от взора любого постороннего. И вызвала дрожь по всей станции — до скрежета в балках на потолке, из которых, как согнанный метлой паук, вывалился, припорошённый кирпичной пылью, Бэзи, с неожиданным металлическим звоном встретившись спиной с рельсом. Мартин сразу прострелил ему колено, чтобы избавить всех от необходимости дальнейшей чехарды, но вместо того, чтобы попасть во второе, — Бэзи очень неудачно дёрнулся — попал в бедренную артерию. Это и так выглядело довольно жестоко, но теперь пришлось ещё и ногой наступить на скарповский треугольник. Должно быть, Селестина сейчас думала о Мартине только дурное, но так он продлевал Бэзи жизнь.
— Ремонту не подлежит! С вас удержат за испорченный реквизит! — погрозил пальцем Бэзи, но тут его руку как магнитом притянуло к рельсу.
— У него тоже экзоскелет, — легонько сдвинула носком полы его сюртука и отпрянула. — Чтоб меня, он не съёмный!
— По образу и подобию своему!
— Если я спрошу тебя, зачем вернулся Игнациус, что ты мне ответишь?
— Вернулся, чтобы вернуть!
— Так и думал. Как ты управляешь эхоматами? Почему ты, а не Игнациус?
— Ах, испорченный ты, испорченный. Где понимание, где сострадание, где сочувствие? Вот как тебе следует спросить. «Почему ты управляешь эхоматами?» «Как ты, а не Игнациус?» Вот ведь я — лежу и умираю. Снова. Избалованный ты ответами, избалованный ты машинерией за спиной, но ничего, я тебя угощу ответами, покажу доброту. А вот Игнациус машинерией за спиной не избалован, это его тяжкая ноша.
— И он хочет, чтобы её и остальные разделили? Или приумножили, а?
— О-о, опять математика, опять расчёты. В хладную сталь заключён я, но сердцем холоден ты! Кто ты?
— Тот, кому интересно, почему эхоматы такие болваны. Вы же тогда в Нёйи отнюдь не глупых людей подбирали. И вряд ли собирались подавлять их интеллект. Они должны были пойти против Директората, возможно даже, свергнуть и стать новым им. А вы хотите использовать его системы, чтобы что-то сделать с телом-скриптором. Что изменилось?
— Всегда что-то меняется. Устранена лишняя переменная. Эксперимент не задался. Не было плавности и гибкости. Но они не глупы. Они просты, как дети. И как дети на первых выступлениях должны выйти и спеть песенку.
— А они это могут? Я ничего не слышал, кроме рычания, бульканья и сопения.
— А это и не для тебя. Жадный ты.
— Тогда для кого?
— О, и сам уже дуешься, как мальчишка! И возомнил себя лучше них? Только потому, что можешь долго рассуждать, какое печенье из банки достать? О-хо-хо!
— На каком языке эти песни? Что это за слова?
— Волше-е-ебные. Иной народец знает их. Я не из них. А ты из них? Нет, ты тоже не можешь. А вот она… М-м. Не знаю, как и проверить, ведь я-то не умею.
— Что случится, когда песни будут пропеты?
— Эхоматы вернут свои жизни городу. Дети города, что действительно послужат ему.
— То есть отдадут их? Их участь — просто умереть, став проводниками, или ещё и эффектно так взорваться, заодно, хм, подарив городу и жизни других?
— Нет, других теперь не надо. Вот этот эксперимент удался. Один раз не удался.
— Понятно. И всё же скажи, что случится с городом, когда песни будут пропеты?
— Он избавится от проклятья.
— Это настолько прямой ответ, что я теперь даже не знаю, искать ли в нём второе дно.
— Тебе бы сперва крышку сыскать, а уж потом, глянув за прозрачные стенки, думать про дно.
— А что, проклятие ещё и заточено в неком ящике, в какой-то темнице? Тогда в чём проблема?
— Заточение — решение проблем? Не удивлён. Вот, получи другой ответ: оно не может никуда деться.
— А оно разве хочет?
— «Хочет» и «может» не причина и следствие и не следствие и причина, а отнятый выбор.
— И куда бы оно делось? И не говори, что это ему одному ведомо.
— Нет, не одному. Игнациус тоже знает. Но где он? Где они?
— Хороший вопрос. Почему тебя не спасают? Чинского вот вытащили.
— А вот и подумай, куда его вытащили.
— Или когда. И ты уже там.
— А ты не совсем бестолковый.
— Что делают ловушки, которые вы расставили вдоль линии метрополитена? Эхоматы будут петь песни, а они, как клин, приподнимут ту крышку, раздвинут прутья?
— Грубо. Так уже было.
— Подберут бороздки ключа?
— Да-да!
— Нет-нет. Я знаю про шторм и потоп. Хаос породил космос, но породят ли миллионы перекрученных и перемешанных знаков рельеф ключа? И как в этом шторме вычленить голоса эхоматов?
— Они спрячутся в коконах, коконы будут обрастать знаками, знаки будут наматываться на них, и коконы те шёлковыми нитями потянутся сюда и сплетут ими ключ. Директорат хотел сам, без города, глупец. Коллективный глупец.
— А рёнтгеновские лучи-то тогда зачем были нужны? От них хоть кто-то умер к этой ночи? Элиты так и будут продолжать желать ненужное вам.
— Но также они пожелают вы-ыздороветь. Уже желают.
— Как-то… наи-ивно. И потом, мне известно, что умбрэнергия плохо сочетается с X-лучами.
— А, это так, закуска в буфете. Ты всё испытуешь себя сложностью! Городу недостаёт простоты этого желания. От бедняков его достаточно, но кто их слышит?
— То есть и для сущности, что кормится желаниями, не существует никакого равенства? И это-то ты хочешь освободить, а, Бэзи?
— Их желания часты, бывают переливчаты, но всё же блекнут, сменяются иными.
— Пф. Homo bulla est[59].
— Не-ет, не пузырь. Не важна форма. Разве только наблюдателю извне, не нам. Человек — грязный поток. Множество потоков. В общей мути уже не рассмотреть. Слишком всё бурлит и наплывает, не знает русла.
