Огонь. Она не твоя.... (СИ) - Костадинова Весела

— И не изменится, — в тон ему ответила Альбина, поежившись от свежего утреннего ветра. — Для изменений желание надо иметь, а у кого оно тут есть? Болото и болото….

На выходи из аэропорта их уже встречал черный «Майбах» — Варвара всегда знала, что предпочитает ее начальница. Молчаливый водитель, одетый в классический чёрный костюм и тёмные очки, даже в пасмурное утро, без слов взял на себя чемоданы и с лёгким, почти незаметным кивком открыл заднюю дверь, приглашая их внутрь. Просторный салон поглотил Альбину и Дмитрия, отрезав их от шума улицы, от запаха выхлопов, от взгляда случайных прохожих, от самого города, который тем временем разворачивался за окном, как старая рана — болезненно, знакомо, но уже немного иначе.

Альбина устроилась на заднем сиденье, скрестив ноги и откинувшись в мягкую кожаную обивку, и долгое время ничего не говорила. Сквозь затемнённые стекла проносились кадры — сначала привычный пригород с его типовыми пятиэтажками, облезшими вывесками и безликими остановками, где даже трава, казалось, устала расти.

Но потом… потом что-то изменилось.

Сначала едва уловимо — как будто взгляд настраивался заново. Разбитые дороги сменились широкими автострадами с новой разметкой и ровным асфальтом. На месте старых бараков теперь поднимались современные жилые комплексы с зеркальными фасадами, детскими площадками и паркингами. Там, где раньше были ларьки с водкой и кирпичными сигаретами, теперь — кофейни, автомойки, даже фитнес-клубы с яркими вывесками.

Город менялся. И это её раздражало.

— Анна приедет к десяти, — вывел ее из задумчивости голос Ярославцева. — Она сейчас живет в квартире Эльвиры, на окраине города. Так удобнее и в больницу ездить, и девочку в детский сад водить…. — зачем-то добавил он.

— Хорошо, — отозвалась она машинально, с той отточенной холодной вежливостью, которой пользовалась на переговорах, когда не хотела выдавать ни малейшего эмоционального вклада.

Машина плавно затормозила, словно выдохнула перед финишем. За тонированными окнами возник фасад отеля — высокий, многоэтажный, весь в зеркальных панелях, будто сама суть города попыталась спрятаться за стеклом. Он отражал улицы, людей, проезжающие машины и даже небо — делая всё одинаково отстранённым, безликим, как и те, кто ежедневно проходил мимо, не глядя вверх.

Альбина вышла первой. Осторожно ступив каблуком на идеально вымощенную плитку, она подняла глаза на здание — и её губы скривились в усмешке, краткой, как вспышка боли.

Кардиган скользнул по плечам — шерсть мягкая, теплая, но она ощущала не ткань, а прикосновение времени, которое сжалось в один удар: семь лет назад — словно это было вчера, но с другим телом, с другой кожей, с другой душой.

— "Миита-строй", — произнесла она тихо, не столько вслух, сколько себе.

Вот ирония: её собственное прошлое теперь стало декорацией к возвращению, витриной, отражающей ту, которой она уже не была.

Рядом с ней остановился Дмитрий, как всегда сдержанный и внимательный, следивший, чтобы она не споткнулась, не оступилась — даже морально.

— Символично, да? — заметил он, глядя вверх. — Ты уехала — они достроили. Всё работает, как часы.

— Отвратительное ощущение, что город меня препарирует, — зябко повела она плечом и ступила внутрь, позволяя расторопному швейцару перехватить свои чемоданы.

7

Анну они ждали в лобби-холле, вяло перебрасываясь редкими фразами. Альбина чувствовала себя не комфортно. Расположившись около панорамного окна, выходящего на улицу, где все так же лил дождь, она то и дело рассматривала прохожих, спешащих под зонтами по своим делам.

Ярославцев листал присланные документы, периодически сообщая начальнице новости. Но мысли обоих были далеки от работы.

Чувство дискомфорта росло в Альбине, как заноза, загнанная слишком глубоко: казалось бы, всё идеально — кресло мягкое, кардиган тёплый, прическа безупречна, макияж — выдержан, как всегда. Но внутри всё ползло, двигалось, сжималось — какая-то внутренняя нервная дрожь, которую невозможно было вытравить ни кофе, ни привычной отстранённостью.

На низком кофейном столике перед ними стояли две чашки — одна с тонкой корицей на пенке, вторая — чёрная, как ночь за стеклом. Они были почти нетронуты. Остывающие, как и сам разговор, как и всё, что витало в воздухе между ними. Нерешённое. Застарелое. Обречённое.

Анна вошла в лобби, словно в чужую страну, где не знала языка, обычаев и, самое главное, — своего места. Она ступила на сверкающий мрамор с такой осторожностью, будто опасалась, что тот не выдержит веса её старых, давно вышедших из моды сапог. Её взгляд, быстрый, тревожный, метался по сторонам: слишком много света, зеркальных поверхностей, холёных лиц, глянца, запаха дорогого парфюма и кофе — всего того, что неизменно сопровождало места, где решались большие деньги и холодные судьбы.

Она чувствовала себя нелепой, как забытая в витрине луженая кукла. Поношенное пальто, сшитое ещё в прошлом десятилетии, казалось особенно унылым на фоне остро скроенных пальто из кашемира и шелковых шарфов, небрежно перекинутых через плечо. Рядом с ней проходили мужчины в костюмах, которые стоили больше, чем её месячный доход, женщины в туфлях на тончайших каблуках, с сумками, цена которых звучала бы для неё как насмешка. Она сразу почувствовала взгляды. Не открытые, нет — здесь никто не позволял себе прямого презрения. Но взгляды были. Скользящие, скользкие, с прищуром, с лёгким поднятием бровей, с этой особенной смесью недоумения и почти благожелательной жалости, как если бы в вестибюль оперного театра зашла продавщица семечек.

Маленькая ручка, застывшая в ее руке, тоже сжалась сильнее.

Альбина, повинуясь тихому замечанию спутника, подняла голову и посмотрела на мать. Ее серые глаза сверкнули холодом, но лицо не дрогнуло. А после она перевела взгляд на маленькую фигурку, так же растеряно жавшуюся к Анне, как она сама растеряно озиралась по сторонам, выискивая глазами старшую дочь.

Анна узнала скорее не Альбину, которую не видела семь лет, а Дмитрия, который, чуть сжав губы и бросив беглый взгляд на подругу, поднялся с кресла, жестом приглашая женщину и девочку присоединиться. На девочке его глаза задержались чуть дольше, но не выражали злости, скорее любопытство смешанное с теплотой.

Чего нельзя было сказать об Альбине.

Она по-прежнему сидела неподвижно, словно глыба льда, не намеренная таять ни под взглядами, ни под фактами. Она смотрела на ребёнка, как смотрят на источник проблемы, которую ещё предстоит разложить по пунктам. Там не было враждебности — но и не было ни капли принятия. Для неё девочка пока была ничем — строкой в деле, каплей в грязном прошлом, неразгаданной переменной в уравнении, которое она предпочла бы не решать. И только внутри, глубоко в самом нутре, что-то неприятно царапнуло, точно кошка коготок вонзила.

Анна, наконец, сделала шаг. Один, второй — не отпуская маленькую руку, которую чувствовала всё более отчётливо. И девочка шла рядом, прижимаясь к бабкиной одежде, тихо, не плача, но в каждом её движении читалась тревога.

— Доброе утро, — тихо прошептала она, робея перед дочерью, которую никак не могла узнать. Перед сильной, стильной, хищной и опасной женщиной, сидевшей в кресле и даже не подумавшей встать, чтобы приветствовать мать.

— Зачем ты притащила с собой это? — ледяным тоном спросила Альбина, не дав себе труда даже поздороваться. — Я велела тебе приехать одной.

Дмитрий едва заметно вздохнул, и глазами велел Анне сесть. Та бросила быстрый благодарный взгляд мужчине, и села напротив Альбины, на самый краешек кресла. Девочка сильнее прижалась к бабушке, пряча маленькое личико у той на плече.

— Аля… я… — начала Анна неуверенно, отчаянно подбирая слова, — мы… Мне не с кем было её оставить… Мы сейчас живём у Эльвиры, в квартире… и в городе у меня нет никого… А у Эли не было друзей и…

— В том, что твоя дочь не умеет дружить, Анна, я убедилась ещё семь лет назад, — отрезала Альбина, холодно усмехнувшись. В её тоне скользнуло нечто ядовитое и острое. — Её подружки сдавали её с такой лёгкостью и мстительностью, что даже меня это тогда удивило. Что, Анна, не знала? Я не была первой, с кем Эличка поступила подобным образом. Так что — не удивлена. Сукой была, сукой и осталась.