Запрещенные слова. Том первый (СИ) - Субботина Айя

— Мама! — кричу я, врываясь в квартиру.

Тишина. Гнетущая, вязкая, от которой стынет кровь.

Наконец, из кухни появляется мать. Лицо у нее заплаканное, осунувшееся, волосы растрепаны. Увидев меня, на мгновение замирает, а потом на ее лице появляется привычное выражение — смесь упрека и вселенской скорби.

— Ну наконец-то! — ее голос дрожит, но в нем отчетливо слышны обвиняющие нотки. — Явилась! А мы тут… Отец…

— Что с ним?! — перебиваю, не давая ей развести очередную трагедию с заламыванием рук.

— В комнате, — она машет рукой в сторону спальни. — А ты где была?! Я тебе звонила, звонила… Если бы с ним что-то случилось…

Я прохожу мимо, игнорируя ее причитания. Сейчас не до этого. Сейчас главное — папа.

В спальне полумрак, еще сильнее пахнет лекарствами и чем-то кислым. Отец лежит на кровати, бледный, с закрытыми глазами. Рядом с ним — двое врачей «скорой», мужчина и женщина, что-то быстро пишут в своих планшетах. На тумбочке — пустые ампулы, шприцы, упаковки от таблеток. Капельница. Тонкая игла воткнута в его вену на сгибе локтя, прозрачная жидкость медленно стекает по трубочке.

— Что с ним? — мой голос звучит хрипло, почти шепотом.

Врач, пожилой мужчина с уставшими глазами, поднимает на меня взгляд. Несколько секунд изучает.

— Сердечный приступ на фоне сильного нервного перенапряжения, — говорит спокойно, без лишних эмоций. Явно по привычке. — Давление подскочило, пульс зашкаливал. Успели вовремя. Сейчас состояние стабилизировали. Пару уколов сделали, капельницу поставили. В госпитализации острой необходимости нет, но…

— Но? — тороплю, слишком нервно и резко.

— За ним нужен глаз да глаз. — Мужчина делает многозначительную паузу, внимательно глядя мне в глаза. — И полный покой. Категорически никаких волнений. Понимаете? Малейший стресс — и все может повториться. Только в следующий раз мы можем и не успеть.

Его слова — как удар под дых. «Малейший стресс». Я смотрю на бледное, осунувшееся лицо отца, на его неподвижно лежащие на одеяле руки, и чувствую, как к горлу подкатывает тошнотворный ком. Что же здесь произошло? Что могло так сильно его подкосить?

— Я могу с ним поговорить? — спрашиваю я, когда врачи заканчивают свои манипуляции и начинают собирать вещи.

— Не сейчас, — качает головой врач. — Пусть поспит. Лекарства сильные. Лучше не тревожьте. Я оставим рекомендации.

Вкладывает мне в ладонь сложенный вдовое листок, в который я зачем-то остервенело цепляюсь пальцами.

Я провожаю их до двери. Мать семенит следом, что-то бубнит про благодарность, пытается сунуть врачу в карман скомканную купюру, но тот вежливо отказывается.

Когда за ними закрывается дверь, я поворачиваюсь к ней всем корпусом.

— Что здесь произошло? — повторяю свой вопрос, стараясь, чтобы голос звучал твердо, без тени истерики. Хотя матерится хочется так сильно, как никогда в жизни. — Почему отцу стало плохо?

Она отводит взгляд, начинает теребить край фартука.

— Просто… разволновался…

— Из-за чего?

Молчит. И в этом упрямом нежелании смотреть мне в глаза, я чувствую что-то неладное. Что-то, что она отчаянно пытается скрыть.

— Почему Лиля здесь? — спрашиваю, оглядывая стоящие в прихожей битком набитые детские рюкзаки и две спортивных сумки явно с вещами моей сестры. — Где Андрей и Ксеня?

— Лиля… на кухне, — неохотно отвечает мать. — Дети у соседки. Тетя Валя их забрала, чтобы не мешали.

Я иду на кухню. Сестра сидит за столом, обхватив голову руками. Перед ней — пустая чашка из-под кофе и пепельница, полная окурков.

Она курит. Снова. Значит, дела действительно хреновые.

— Лиля, — я сажусь напротив, стараюсь смотреть ей прямо в глаза, но она упорно отводит свои. — Что случилось? Рассказывай.

Она зло на меня зыркает, но не произносит ни звука. Только снова закуривает, и на этот раз я просто выбиваю сигарету из ее пальцев. Лиля поджимает губу — зло, как будто это я виновата в том, что произошло, хотя меня здесь даже не было. Но не произносит ни звука — и это лучше всяких слов подчеркивает, что на этот раз случится реальный пиздец.

Мать стоит в дверях, как изваяние, не решаясь ни войти, ни уйти.

— Лиля! — я повышаю голос, теряя остатки терпения. — Хватит молчать! Из-за чего отцу стало плохо?! Это ты его довела?!

Сестра вздрагивает, поднимает на меня заплаканные, опухшие глаза. В них — смесь страха, отчаяния и какой-то детской обиды.

— Я… я не хотела, Майя, — шепчет она, и ее голос срывается. — Я не думала, что все так получится…

— Что «так получится»?! — я почти кричу. — Говори уже!

Я чувствую, что на этот раз случилось что-то посерьезнее, чем ее обычные фокусы. Потому что когда она залетает по мелочам, то виноватой себя не чувствует, списывает все на «не повезло», и как следствие — не отводит глаза, огрызается и делает всех вокруг виноватыми.

То, что сейчас сестра ведет себя кардинально наоборот, умножает на ноль остатки моих попыток верить, что все может быть не так уж плохо.

Лиля начинает говорить. Сбивчиво, путано, глотая слова и слезы. Рассказывает про Игоря. Про то, какой он был «замечательный», «заботливый», «перспективный». Про их «большие планы на будущее». Про то, как он «попросил помочь» с одним «маленьким дельцем». «Чисто формальность», «просто подписать пару бумаг». «Это для нашего общего блага, Лилечка, мы же скоро поженимся, будем жить долго и счастливо».

Я слушаю ее, и волосы на моей голове начинают шевелиться. Сестра еще не закончила, но картина вырисовывается жуткая.

Фиктивные фирмы.

Подставные директора.

Финансовые махинации.

И Лиля, как последняя дура, вляпавшаяся во все это по уши.

— Он… он сказал, что это просто… чтобы налоги оптимизировать, — всхлипывает Лиля, нервно затягиваясь почти на половину сигареты. — Что многие так делают. Что это безопасно. А потом… потом начались какие-то проблемы. Какие-то люди стали звонить, требовать деньги. Большие деньги, Майя. Я… я ничего не понимаю! Он клялся, что все под контролем! А сегодня… сегодня пришли какие-то бумаги… из налоговой… там такие цифры… я…

Она снова громко ревет, пряча лицо в ладонях. Мать, наконец, выходит из ступора, подходит к ней, гладит по голове, что-то утешительно бормочет.

А я медленно, на деревянных ногах, подхожу к ближайшему стулу. Сажусь и пытаюсь переварить услышанное еще раз. Наивно веря, что со второй попытки масштаб катастрофы немного стухнет. Ничего подобного. Охреневаю. Просто охреневаю от масштабов ее глупости и наивности. И от той бездны, в которую Лиля умудрилась затащить не только себя, но и всю нашу семью. Потому что я прекрасно понимаю, чем все это может закончиться. И суммы, которые там, скорее всего, фигурируют, мне даже представить страшно.

— Какие цифры, Лиля? — спрашиваю посл небольшой заминки. Пытаюсь дать себе время морально подготовится, но в итоге машу рукой. Это бессмысленно. — Сколько ты должна? И кому?

Сестра поднимает на меня испуганный, затравленный взгляд.

— Я… я не знаю, Майя. Там… там много. Очень много. И еще… еще сказали, что если я не заплачу… то… то могут посадить…

Посадить. Это слово эхом отдается в моей голове, смешиваясь с запахом лекарств и вкусом горечи на языке. Моя сестра. В тюрьме. Из-за какого-то мудака, который воспользовался ее доверчивостью и втянул в свои грязные игры.

Я смотрю на нее, на ее искаженное паникой и слезами лицо, и чувствую, как внутри поднимается волна ярости. Слепой, всепоглощающей ярости. На нее. На афериста Игоря. На весь чертов мир.

Но злость быстро сменяется ледяным, почти животным страхом. Потому что я понимаю, что это только начало. Что это далеко не вся правда. Что Лиля, как обычно, рассказала мне только верхушку айсберга, самую безобидную его часть. А что там, в глубине, под этой мутной водой ее слез и оправданий, мне еще только предстоит узнать.

И мне становится по-настоящему страшно.

Потому что ощущение надвигающейся грозы теперь полностью цементируется.