Запрещенные слова. Том первый (СИ) - Субботина Айя

— Ты со всеми друзьями так разговариваешь? — не могу не подколоть.

— М-м-м… нет, — тянет с некоторой задумчивостью. — Просто все мои друзья — мужицкого пола, поэтому логично, что их пятые точки меня не интересуют.

— Ну представь, что я тоже…

— Хуй там плавал, — перебивает Слава. — Помнишь, Би? Я не обещал быть хорошим парнем.

Да, не обещал.

Да, наша «дружба» — это черте что, выражаясь человеческим языком.

Но это единственная форма взаимодействия, которую я могу предложить на данный момент. И Дубровский на нее согласился, но на своих условиях. Мне кажется, что это его стиль по жизни: не можешь изменить ситуацию — войди в нее со своими правилами.

Мне нравится его голос. Нравится эта его немного грубоватая забота. И, конечно, очень сильно нравится он. И неловкость, которая возникает каждый раз, когда он пишет или звонит, никуда не девается. Как будто я пятнадцатилетняя девчонка, которая боится ляпнуть какую-нибудь глупость перед самым крутым парнем в школе. Хотя парадокс как раз в том, что в школе и университете у меня отбоя не было от крутых парней, которые рядом со мной подбирали слова. И в мои тридцать три я впервые чувствую неловкость при общении с мужчиной.

— Пошли в кино, Би? — Слава делает маленькую паузу. И продолжает уже более расслабленно, как будто чувствует, что в ответ на его предложение мои пальцы плотнее сжимают кожаную оплетку руля. — По-дружески, само собой. На какой-нибудь мультик, чтобы мозги отдохнули.

Кино. С ним. По-дружески. Звучит… опасно.

И, конечно, он даже не скрывает, что это его «по-дружески» — откровенная издевка. Прекрасно же понимает, что никакой дружбы вот в таком формате между нами быть не может. Не после всего.

— Я… — Запинаюсь, пытаясь придумать вежливый отказ. Но язык почему-то не слушается. А где-то глубоко внутри предательски пищит тоненький голосок: «Соглашайся! Ну пожалуйста!»

— Не ломайся, Би, — в голосе Дубровского снова появляются фирменные насмешливые нотки, от которых у меня мурашки по коже. — Я же вижу, что ты там сейчас начнешь придумывать сто пятьдесят причин, почему «нет». Просто скажи «да». Обещаю тебя не лапать.

— Прикалываешься? — немного нервно смеюсь в ответ.

— Никаких приколов, Би. — Пауза. Слышу как он там затягивается сигаретой и отдаленный шум, голоса, среди которых проскальзывают разговоры о «системе» и «тестах». Он еще в техцентре. Не я одна — трудоголик. Меня этот маленький факт почему-то немного успокаивает. — Но я не обещаю не делать так, чтобы тебе самой не захотелось об этом попросить. И даю тебе святое разрешение и безвозмездное право лапать меня.

— Это противозаконно, Дубровский, — с трудом выдавливаю из себя. Снова вспоминая — господи! — что у него под футболкой.

— Я взрослый мужик, Би, — смеется, снова затягивается и еле слышно ругается, что снова сорвался и закурил. — Клянусь, тебя не посадят за совращение, если вдруг ты ползешь ко мне… м-м-м… целоваться.

Но мы оба понимаем, что в это многозначительное, вибрирующее «ммм…» было совсем о другом.

— Противозаконно быть таким наглым, — пытаюсь отшутиться, потому что аргументы, почему я не могу пойти с ним в кино, стремительно заканчиваются. Справедливости ради — их и так было всего несколько. Откровенно идиотских.

— Противозаконно было сажать меня во «френдзону», Би. И очень неосмотрительно — делать это без предварительных условий.

Я закусываю губу, пытаясь справиться с внезапно нахлынувшим возбуждением. Этот мужчина — чистое искушение. Он знает все мои слабые места, все мои тайные желания. И беззастенчиво этим пользуется. Даже в рамках нашей дурацкой «дружбы».

И настойчивость, с которой Слава продолжает поддерживать наше «общение», несмотря на мою откровенную зажатость… Она ведь что-то значит? Наверное.

— Ну-у-у-у, мы как раз можем их озвучить, — говорю — и офигеваю от игривости в своем голосе, которую я точно не планировала.

— Боюсь, Би, поезд ушел. Так что насчет кино? Выбирай сама, куда хочешь, сбрось ссылку — я закажу билеты.

— Ладно, — выдыхаю я, чувствуя, как сдаюсь под его напором. — Я буду дома примерно через час — посмотрю, что сейчас показывают и предложу варианты на выбор. Завтра… днем?

Потому что днем — как будто безопаснее. Днем — это как будто мы правда просто_друзья.

Пытаюсь нарисовать себе эту картину: молодая свободная женщина идет в кино с молодым мужчиной, который на пять лет ее моложе и выглядит как смесь бэдбоя и порно-звезды.

Не смешно, Майка, вот ни хрена не смешно — думать, что дневной сеанс предаст этому абсурду хоть какой-то налет приличия.

— Днем? — Слава хрипло смеется. — Трусиха. Но ок. Заеду за тобой — отказ не принимается. Считай, это компромиссом на «дневной сеанс» и…

Его слова тонут в гудках парольного входящего вызова. На экране высвечивается — «Мама».

Я сбрасываю. Ну почему именно сейчас?

Почему они все выбирают самые неподходящие моменты?

— Прости, ты не мог бы повторить? — переспрашиваю Славу, — это… тут у меня…

Но договорить не успеваю.

Мама тут же перезванивает. Снова.

И снова. Настойчиво, требовательно, без вариантов что это — не показательная истерика.

— Блин, — я снова сбрасываю, чувствуя, как внутри стремительно закипает раздражение. — Слава, прости, я тебе перезвоню, хорошо? Тут что-то… срочное, видимо.

— Без проблем, Би, — его голос моментально становится серьезным, в нем нет и тени прежней игривости. — Разбирайся. Жду звонка.

— Хорошо.

— Перезвони, Би, ладно? — настойчивее. — Если вдруг что-то… ты поняла?

— Поняла, — соглашаюсь послушно, как маленькая.

Я отключаюсь и с тяжелым вздохом принимаю очередной вызов от матери.

— Майя! — Ее голос врывается в динамик резко и пронзительно, как сирена. — Ты где?! Я тебе звоню, звоню, а ты трубку не берешь! Совсем совесть потеряла?!

— Мам, успокойся, — пытаюсь ее урезонить. — Я за рулем, в пробке. Что случилось?

— Что случилось?! — Она переходит на крик. — У отца сердце прихватило! Ему плохо! Очень плохо! А ты просто сбрасываешь!

У меня в груди все ухает куда-то вниз, обрывая ниточки самообладания.

Папа. Сердце. Плохо.

Эти слова молотом бьют в виски, выхолаживая кончики пальцев до полного онемения.

— «Скорую» вызвали?! — Забываю о пробке, о правилах дорожного движения, обо всем на свете. — Мам?!

— Да какая «скорая»! — она всхлипывает. — Пока они еще доедут…!

Я судорожно пытаюсь сообразить, как развернуться в этом чертовом потоке машин. Руки дрожат, сердце колотится так, что, кажется, вот-вот выпрыгнет из груди.

— Я еду, мам! — кричу и одновременно выкручиваю руль, пытаясь втиснуться в соседний ряд, под возмущенные гудки других водителей. — Я уже еду! Я еду, мамочка, все будет хорошо. Не плачь, мам! Мам?!

Слова матери — «сердце прихватило», «очень плохо», — ввинчиваются в мозг раскаленными иглами, выжигая остатки самообладания. «Медуза» ревет, как раненый зверь, продираясь сквозь вечерний городской трафик. Я нарушаю все мыслимые и немыслимые правила, перестраиваюсь через две сплошные, лечу на мигающий желтый, игнорируя возмущенные гудки и матерные выкрики из соседних машин. Плевать. Сейчас мне на все плевать. Лишь бы успеть. Лишь бы папа был в порядке.

Знакомый двор встречает меня миганием сине-красных огней. «Скорая» стоит прямо у подъезда, ее тревожный свет режет глаза, отражаясь в мокрых от подтаявшего снега окнах. Сердце ухает куда-то в пятки. Я вылетаю из машины, даже не заглушив мотор, бросаю ее как попало, перекрыв выезд какой-то старенькой «девятке».

Подъезд. Знакомая, обшарпанная дверь. И, конечно же, не работающий лифт — эта сволочь ломается с завидной регулярностью. Чертыхнувшись, несусь вверх по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, чувствуя, как легкие разрываются от нехватки воздуха. Седьмой этаж. Когда-то я взбегала сюда играючи, а сейчас каждый пролет — как пытка.

Дверь в квартиру родителей приоткрыта. В нос ударяет резкий, тошнотворный запах лекарств — валокордин, корвалол, что-то еще, от чего меня мутит. В прихожей — никого. Только брошенное на пол Лилькино пальто и разбросанные детские ботинки. Андрей и Ксения здесь? Где? У соседей?