Запрещенные слова. Том первый (СИ) - Субботина Айя

Я смотрю на него, и не могу поверить своим ушам. Он не просто меня унижает — он пытается меня сломать.

Выбить из колеи перед важной встречей. Заставить почувствовать себя ничтожеством.

Заранее переложить ответственность на одну татуировку, которую даже не видно, если вдруг что-то пойдет не так.

И в этот момент, когда я еще подбираю слова для ответного удара, слышу за спиной спокойный, чуть насмешливый голос:

— Владимир Эдуардович, а можно тогда и меня отстранить от сегодняшнего мероприятия? А то у меня этих «неуместных аксессуаров» несколько больше, чем у Майи Валентиновны. И боюсь, тогда важные дядьки из правительственных кабинетов вообще решат, что попали на съезд «сидельцев», а не на серьезную деловую встречу.

Я резко оборачиваюсь. Слава стоит в дверях, скрестив руки на груди. Его толстовка небрежно расстегнута. Он смотрит на Резника и вроде бы даже улыбается. Но этой улыбкой можно листовую сталь резать — такая она острая. А потом, медленно, демонстративно, стягивает с себя толстовку, оставаясь в одной футболке.

Я мысленно (надеюсь, что мысленно) втягиваю воздух в легкие, делаю глубокий глоток, чтобы хватило пережить это зрелище. Странно, почему именно сейчас оно так на меня действует — я ведь уже видела его «рукава» — полностью забитую от запястий до ключиц кожу. Сложные, переплетающиеся узоры из линий, символов, каких-то мифических существ.

И это, выражаясь словами Резника, ни хрена не наколки, а произведение искусства.

Произведение искусства, которое сейчас, в этом залитом светом конференц-зале, выглядит как вызов.

Резник замирает. Его лицо на мгновение теряет свою обычную непроницаемость, на нем проступает откровенное презрение. Он смотрит на руки Дубровского, потом на меня, потом снова на Дубровского. Возможно, впервые видит масштаб его «чернильной» красоты.

— Если татуировки — это признак плохого качества и непрофессионализма, — продолжает Слава все тем же спокойным, чуть насмешливым тоном, — то я, пожалуй, самый некачественный и непрофессиональный сотрудник в этой компании. Так что, может, действительно, не стоит мне сегодня позорить NEXOR перед высоким начальством? Я могу и в кабинете посидеть. Кофе выпить. Чертежи поразглядывать. А вы уж там как-нибудь без меня. Справитесь же?

Он чуть склоняет голову набок, и в его серебряных глазах я вижу вызов. Открытый, дерзкий, бескомпромиссный.

Воздух в конференц-зале становится настолько плотным, что его можно резать ножом. И с каждой секундой загустевает все больше — от напряжения, которое повисло на нашей немой сцене. Резник, все еще не оправившийся от неожиданного демарша Дубровского, смотрит на него с плохо скрываемой яростью. Его лицо, обычно довольно холодное, сейчас искажено гримасой гнева. Желваки ходят ходуном, а в темных глазах полыхает откровенная злоба.

— Дубровский, — цедит сквозь зубы генеральный, и в его голосе отчетливо слышны металлические нотки, — вы, кажется, забываетесь. Я все еще ваш руководитель. И я вам не позволю…

— Не «позволишь» что, Резник? — Слава прерывает его на полуслове, и в его простуженном голосе звенит откровенная издевка. Он делает шаг вперед, сокращая дистанцию между ними, и теперь они стоят почти нос к носу. Дубровский заметно выше, и ему приходится слегка наклонить голову, чтобы смотреть Резнику в глаза. Эта поза очень резко и сразу смещает акценты, делая позицию Резника заметное менее… авторитетной. — Не позволишь иметь собственное мнение? Или, может, не позволишь мне защищать коллегу от необоснованных нападок? Ты уж определись, а то я пока теряюсь в догадках — за что мне тебе втащить.

Я стою чуть в стороне, наблюдая за этой словесной дуэлью, и чувствую, как по спине пробегает холодок. Слава не просто бросает вызов Резнику — он откровенно плюет на его авторитет, на субординацию, на все те неписаные правила, по которым живет наш офисный террариум. И делает это с такой наглой, такой обезоруживающей уверенностью, что у меня на мгновение перехватывает дыхание.

— Высоко взлетел, да, Дубровский? — Резник переходит на шипящий свист. Его лицо багровеет, кулаки сжимаются так, что костяшки белеют. — Думаешь, на тебя управы нет?

— Управы? — Слава усмехается, и эта усмешка — острая, как лезвие бритвы. — Серьезно? Типа, я сейчас должен обоссаться от страха и уползти в соплях, чтобы ты и дальше давил на тех, кто слабее и зависим от твоего ебаного мнения?

Мат в его исполнении звучит на удивление органично. Не грубо, не пошло, а как-то… по-мужски прямолинейно. Как будто он просто называет вещи своими именами, не утруждая себя подбором эвфемизмов.

Резник открывает рот, чтобы что-то ответить, но Слава не дает ему и эту попытку.

— И еще одно, Резник, — он чуть наклоняется, его голос становится тише, но от этого еще более ядовитым. — Не суй свой нос в мою работу. Я прекрасно знаю, что и как мне делать. И в твоих «ценных указаниях» по поводу того, как мне руководить своим отделом, точно не нуждаюсь. Давай каждый будет заниматься своим делом, хорошо? Ты — пускать пыль в глаза большим дядям из министерства, а я — создавать машины, которые, собственно, и позволяют тебе это делать. Не мешай мне работать. И Майе Валентиновне — тоже. Клоун, блядь.

Он выпрямляется, бросает на Резника последний, уничтожающий взгляд, и отходит в сторону, демонстративно давая понять, что разговор окончен, но оставлять нас наедине он не собирается.

Я мысленно скрещиваю пальцы, потому что в его присутствии чувствую себя гораздо спокойнее.

Резник стоит ровный и напряженный, как столб. Его лицо то бледнеет, то снова наливается краской. Видно, что пытается выдавить из себя какой-то равноценный ответ, но после отповеди Дубровского это, определенно, невозможная задача. Такого унижения генеральный явно не ожидал. И уж точно не от кого-то вроде Дубровского — молодого, дерзкого, татуированного «неформала», который, по его мнению, должен был трепетать от одного его взгляда.

Секундная, звенящая тишина, а потом Резник резко разворачивается и, не говоря ни слова, рубящим шагом выходит из конференц-зала, громко хлопнув дверью.

Я остаюсь стоять, все еще пытаясь переварить произошедшее. В ушах до сих пор звучит голос Славы — спокойный, насмешливый, но с такими стальными нотками, что от них до сих пор мороз по коже. Он только что в прямом смысле слова раскатал нашего генерального директора по паркету. И сделал это так… изящно, что ли. Без крика, без истерики, но с такой убийственной иронией, что Резнику просто нечего было на это возразить.

— Спасибо, — голос у меня тихий, немного осипший. Я подхожу к Славе, который теперь стоит у окна, засунув руки в карманы джинсов, и пристально изучает захлопнувшуюся дверь. — Ты… ты не должен был этого делать.

Он переводит фокус внимания на мое лицо, и мне становится не по себе от того, что я стою слишком близко — на расстоянии вытянутой руки.

— Должен был, Би, — говорит Слава, и в его голосе нет и тени сомнения. — Этот мудак уже давно напрашивался. Просто сегодня у него, видимо, особенно удачный день для того, чтобы показать всю свою гнилую натуру. Не бери в голову. Он просто… ну, ты поняла. Мудак.

Я киваю, хотя слово «мудак» кажется мне слишком мягким для описания Резника в данный момент. Но спорить со Славой сейчас нет ни сил, ни желания. Я просто благодарна ему. Благодарна за то, что он заступился. За то, что не побоялся пойти против системы. За то, что… остался.

Конечно, у Резника гораздо меньше возможностей как-то ему насолить — Слава и все конструкторское бюро одобрены исключительно собственниками, находятся. Генеральный директор может шипеть сколько влезет, но любая попытка влезть в их работу автоматически вызовет кучу вопросов, в первую очередь — к нему. Но мне все равно страшно не по себе.

— Он теперь точно просто так это не оставит, — вздыхаю, потому что, наконец, начинаю потихоньку осознавать последствия. — Может, по мелочи, но попробует ставить палки в колеса.

— Да похуй, — Слава пожимает плечами с таким видом, будто речь идет о какой-то незначительной мелочи. — Пусть попробует. Я пизды выписать могу запросто — и не только словами.