Запрещенные слова. Том первый (СИ) - Субботина Айя

Достаточно для того, чтобы завтра выдержать любой натиск Потрошителя, если он снова начнет давить.

— Ладно, — я ставлю чашку, беру сумку. — Я сегодня пораньше. Мне нужна тишина и горячая ванна.

— Правильное решение. — Амина выходит вместе со мной в приемную, быстро одевается и подкрашивает губы красным. Замечает мой вопросительный взгляд. Слегка смущается. — У меня… ну, типа свидание. Раз мы сегодня пораньше.

— Так! — Я делаю вид, что хмурюсь со все строгостью. — В следующий раз не вздумай меня сторожить, тем более, если есть важная причина уйти пораньше.

Я выхожу на крыльцо, осматриваю завалы снега, который идет не переставая уже несколько дней подряд. Моя «Медуза» продолжает стоять в гараже, и я все больше и чаще задумываюсь о том, что эту машину, как бы сильно она мне не нравилась, придется сменить. Но все равно пока прячу эти мысли. Потому что сразу после переезда в новый офис, у меня появилась такая же навязчивая идея о смене жилья — купить квартиру поближе, с видом на море, как я всегда мечтала, и чтобы на работу не пришлось кататься буквально через весь город. Хорошо, что эти мысли не ушли дальше фантазий, потому что после ссоры в Резником и вскрывшихся слухов обо мне и Дубровском, чутье подсказывает — подстраивать жизнь под новый офис пока еще слишком рано.

Большой «внедорожник» Резника стоит на парковке.

Пока жду такси, которое ползет черепашьим ходом, как маленькая держу пальцы скрещенными, чтобы не столкнуться с ним на крыльце. И дело не в том, что я боюсь еще одного безобразного выяснения отношений. Как раз это вряд ли — Резник слишком дорожит своей репутацией, чтобы рисковать ею пусть даже на виду полупустого офиса. Я просто не хочу его видеть. Мысль об этом заставляет меня плотнее кутаться в шарф.

К счастью, машина приезжает раньше. Хотя я готова поспорить, что слышу сзади его шаги как раз в тот момент, когда бегу до такси вниз по ступенькам.

В теплом салоне откидываюсь на сиденье и прикрываю глаза. В голове — калейдоскоп из лиц, цифр, графиков, невысказанных опасений и глухой, почти физической усталости. Верчу в руках телефон, читаю сообщения от Сашки и немного оттаиваю, пока разглядываю его фото из кабины и еще несколько селфи из окна в каком-то красивом римском отеле. Отвечаю, что ему определенно стоит снова вернуться к фотографии — когда-то он из дома не выходил без своей любимой, морально устаревшей, но еще очень на ходу зеркальной «старушки».

Хочу спрятать телефон в карман, но торможу.

Потому что пальцы все равно тянутся к переписке с Шершнем. Или с Дубровским.

Господи, мне так не хватает наших вечерних разговоров о книгах и обо всем на свете, что натурально ломает. Я как будто потеряла… родственную душу. Потому что ему, красавчику Дубровскому с девушкой (вероятно) в анамнезе, взять и написать что-то в духе: «Ну и как тебе новый фильм Бёртона?» просто физически не могу. А прямо сейчас, пока я разглядываю нашу переписку просроченной десятидневной давности, мне ужасно хочется просто… написать ему, что все слишком круто изменилось, и что я молчу, потому что просто не могу соединить в своей голове Шершня и Дубровского.

Собираюсь с силами и все-таки прячу телефон в карман, но это все равно ненадолго. Потому когда до моего дома остается папа кварталов, он вибрирует. На экране — входящее сообщение от Резника. Я бросаю взгляд на часы, прикидывая, что если вдруг это какой-то рабочий вопрос — я просто не отвечу и все.

Но это совершенно точно не по работе.

Потрошитель: Если ты успокоилась — давай поговорим. Свободна сегодня?

Потрошитель: Сбегать у меня из-под носа как-то по-детски, не находишь?

Значит, мне не показалось, что на крыльце за моей спиной стоял все-таки он.

Я несколько раз перечитываю короткие строчки, пытаясь уловить скрытый подтекст. Он всерьез думает, что после его «шлюха» и «сука» я побегу на свидание по первому щелчку пальцев буквально… в восьмом часу вечера? Ну что сказать — проблем с самооценкой у Резника точно никогда не было.

Прикидываю в голове пару вариантов. Он короткого «иди нахуй» до более красивого: «Идите нахуй, Владимир Эдуардович!». Но обида обидой, а он все-таки мой начальник — и лучшее живое напоминание, почему нельзя поддаваться импульсам и как важно всегда — ВСЕГДА! — отделять работу от личного. Поэтому, сделав глубокий вдох, пишу ему очень сухо и сдержано:

Я: Владимир Эдуардович, я действительно очень устала. Никаких личных разговоров у нас с вами больше не будет. А для рабочих — я вашем распоряжении в офисе, в рабочее время. Прошу не беспокоить меня во внерабочее по вопросам, не требующим немедленного решения.

Получается немного длиннее, чем уместно, но, подумав, не нахожу повода стереть хоть бы слово. Надеюсь, что этого будет достаточно, чтобы поставить еще одну точку.

Отправляю и тут же убираю телефон в карман. Все. На сегодня точно хватит телефона. Дома меня ждет наполненная до краев теплая ванна, хороший ужин и отбой в двадцать два ноль-ноль, чтобы завтра мои мозги были работоспособными на двести процентов.

Такси плавно тормозит у моего подъезда. Расплачиваюсь, выхожу на промозглый февральский воздух. Снежинки лениво кружат в свете фонарей, оседая на ресницах и волосах. Поднимаю голову, делаю глубокий вдох, чтобы взбодриться и окончательно выколотить из себя до сих пор торчащее в кончиках пальцев послевкусие сообщения Резника.

И замираю.

Рядом с моим подъездом, припаркованный так, чтобы не бросаться в глаза, но и не прятаться, стоит знакомый темно-синий «Патриот».

Тот самый.

А рядом с ним, прислонившись плечом к холодному металлу, стоит Дубровский.

В расстегнутой на груди модной куртке, из-под которой виднеется темный свитер. Джинсы, тяжелые ботинки. Одна рука в кармане. В другой — что-то странное с длинными конечностями. Но — розового цвета.

Он не предпринимает попыток подойти. Если бы вдруг я приехала не одна — меня его присутствие никак бы не скомпрометировало. И даже сейчас я могу проигнорить его и зайти в подъезд — и он вряд ли побежит за мной.

Я все это могу сделать.

Но не хочу. Конечно, не хочу.

Слава смотрит на меня сосредоточенно и немного хмуро. Серебряный взгляд такой пронзительный, что мурашки по коже. Не те, что от холода. Другие.

— Слава? — Мой голос предает и дрожит. — Что ты здесь делаешь? Как… как ты узнал, где я живу?

Он отлепляется от машины, делает несколько шагов мне навстречу. Останавливается в паре метров, не сокращая дистанцию до опасной. Обращаю внимание, что та розовая непонятная штука в его руке — плюшевый паук. Но Дубровский не спешит его отдавать.

— Подвозил как-то, — в его голосе ни намека на улыбку, только глухая, едва уловимая хрипотца. Та самая, от которой у меня до сих пор перехватывает дыхание, когда вспоминаю его «Би». — Забыла?

Сердце пропускает удар. Потом еще один. «Подвозил». Всего одно слово, но в нем — целый ураган воспоминаний. Тот вечер. Его руки. Его губы. Его запах. Огромное ванильное счастье — и слишком быстрая режущая унизительная боль. Я снова спотыкаюсь об эту двойственность, об этого Шершня-Дубровского, потому что один из них подрезал мне крылья, а другой — был рядом, пока я училась летать заново. И проклятая голова наотрез отказывается слеплять их в одно.

— Ты меня избегаешь. — Он делает еще один шаг, и плюшевая игрушка в его ладони слегка покачивает всеми длинными щупальцами. — Даже в сообщениях.

— Я… — Запинаюсь, пытаясь подобрать слова, которые не прозвучат как жалкое оправдание. — У меня сейчас очень много работы. Слияние, новая должность, ты же знаешь… Завтра приедут какие-то важные шишки из министерства и я уже неделю из-за этого спать не могу.

— Знаю, Би. — Дубровский усмехается, но эта усмешка не касается его глаз. В них по-прежнему напряжение и какая-то затаенная боль. Или мне это кажется? — Только дело не в работе, Майя. Мы оба это понимаем.

Я молчу. Потому что он прав. Дело не в работе. Дело в нем.