Линда Холман - Шафрановые врата
Я снова подумала о своем так и не родившемся ребенке, о том, как бы он выглядел, как бы чувствовал себя у меня на руках. Неожиданно передо мной возникло лицо Баду. Я видела, что он смирился с жестокостью матери, принял ту, которую дала ему судьба; я вспомнила, как его маленькая теплая ручка так доверчиво взяла мою. Я лежала с закрытыми глазами, едва дыша, и в конце концов снова села. Я, разорвав платье на груди, стащила его с себя, потом сняла комбинацию и нижнее белье. Я расшнуровала ботинки и сбросила их на пол с громким стуком, затем стянула чулки. Затаив дыхание от новой боли, я заметила, что мои чулки порваны на коленях и к ним прилипла засохшая кровь. Я понятия не имела, откуда она взялась.
Голая, я упала спиной на кровать и снова зарыдала, не заботясь, что кто-нибудь, проходя по просторному, пышно убранному холлу, услышит меня.
Я даже не думала, что смогу заснуть, но очнулась, когда утренние лучи солнца, упав на мое лицо, разбудили меня. Я полежала еще несколько секунд, часто моргая от яркого света, прежде чем воспоминания происшедшего накануне не вернулись ко мне с новой силой.
— Этьен мертв, — сказала я громко. — Этьен мертв.
«Мертв!» — стучало у меня в голове. Я откинула покрывало и посмотрела на свое тело. Никогда раньше я не спала без ночной рубашки, даже с Этьеном.
Я вспомнила о своей истерике вчера вечером. Действительно ли у меня была такая сильная боль в груди, что я думала, будто мое сердце разорвется, из него хлынет кровь и я мгновенно умру? «Какая глупая!» — подумал бы обо мне Этьен.
Этьен, всегда такой спокойный и уверенный… Я не могла представить его другим. Даже когда у нас был тот ужасный разговор, когда я сказала ему о ребенке; он запинался, говоря на своем английском, и казался чужим, он не полностью утратил самообладание. Но потом я вспомнила тот единственный момент, в машине, когда лицо выдало его и я увидела Этьена таким неуверенным и напуганным.
Под оболочкой непогрешимости скрывалось что-то хрупкое и незнакомое. Что он скрывал? Какая-то часть его была незащищенной, но почему он боялся показать это, отстраняясь?
Я пролежала в постели целый день, наблюдая, как солнечные пятна передвигаются по комнате. Я даже не умылась, не ела, не пила. Один раз кто-то постучал в дверь, и я громко потребовала не беспокоить меня. Я наблюдала, как тени удлиняются и превращаются в темноту.
Когда солнце снова стало светить в окно, я вдруг почувствовала сильную жажду. Мне захотелось свежего апельсинового сока. Взяв свою белую комбинацию, которая лежала на кровати рядом со мной, я натянула ее на себя. Когда я поднялась с кровати, мои колени пронзила боль; я посмотрела на них и смутно вспомнила, что на них была кровь, когда я раздевалась. Сейчас ранки покрылись свежей коркой, а вокруг темнели засохшие кровоподтеки. Я дернула за шнур звонка, чтобы позвать кого-нибудь из персонала.
Через несколько секунд послышался тихий стук в дверь. Накинув на плечи покрывало, я открыла дверь, чтобы попросить мальчика принести мне кувшин апельсинового сока. Но это был не один из мальчиков, работающих в отеле. Это был мсье Генри.
— Мадемуазель, — начал он. Впервые я видела его таким обеспокоенным. — Я думаю, это какое-то недоразумение.
— Что случилось?
— Внизу. В вестибюле, — сказал он и замялся, словно не зная, как продолжить.
— Да-да, мсье Генри. Пожалуйста. Я очень устала и хочу побыстрее вернуться в постель.
— Там мужчина, — сказал он. — Мужчина, который говорит, что знает вас.
Я почувствовала, что у меня отнимаются ноги. Это, должно быть, ошибка или чья-то жестокая выходка. Этьен не мертв. Он жив и ожидает меня в холле.
— Мсье Дювергер? — выкрикнула я, положив одну руку мсье Генри на плечо.
Он слегка повел головой, и я поняла, что оскорбила его своим прикосновением. Я убрала руку.
— Извините, — сказала я, — но это он? Это Этьен Дювергер?
Теперь мсье Генри чуть вскинул подбородок — при этом создалось впечатление, что кончик его носа тоже приподнялся.
— Я заверяю вас, мадемуазель О'Шиа, что это не мсье Дювергер. Этот мужчина… он араб, мадемуазель. Араб, и с ним ребенок.
Я заморгала.
— Араб?
— Да. У него имя как у живущих в Сахаре. Я не помню. И еще, мадемуазель, я заверил его, что у нас, в «Ла Пальмере», не принято, чтобы неевропейцы одни поднимались в номер. Он настоял, чтобы я переговорил с вами. Он был… — Он замолчал. — Он был довольно грозен в своей настойчивости. И кажется, мадемуазель, — он наклонился ближе, и я услышала цветочный запах, возможно, жасмина, — он принес вам что-то. Еду. — Он шагнул назад. — Это совершенно недопустимо. Я сказал ему, что если бы вы были голодны, то сделали бы заказ из нашего огромного меню. Но он стал там — и стоит до сих пор, я уверен, пока мы разговариваем с вами, — с подносом и ребенком. Ребенок держит куски жирного пирога, подвешенные на сплетенных стеблях травы. Боюсь, от еды распространяется неприятный запах в холле. И хотя, к счастью, в это время дня там немного наших гостей, я очень хочу, чтобы этот мужчина и ребенок ушли.
— Вы можете направить их сюда, мсье Генри, — сказала я; его глаза округлились, затем он обратил внимание на мой вид и наброшенное покрывало.
Я знала, что моя голая коленка, покрытая коркой, была видна из-под покрывала, но это меня не волновало.
— Вы уверены, мадемуазель? Безопасность наших гостей превыше всего…
И снова я его перебила:
— Да. Но я тоже гость. И могу заверить вас, что нет абсолютно никакой причины для беспокойства. Пожалуйста, позвольте им подняться в мою комнату. А также прикажите принести кувшин апельсинового сока. — Я говорила не своим голосом. Он принадлежал кому-то другому, тому, с кем шутки были плохи.
Мсье Генри сжал губы.
— Как хотите, мадемуазель, — сказал он, а затем, не попрощавшись, чем нарушил правила этикета, повернулся и пошел по коридору; его спина была прямой, как если бы ему в хребет вставили стальной прут.
Я подняла с пола платье, где оно лежало бесформенной массой, и надела его. Затем сунула свои босые ноги в ботинки, оставив их расстегнутыми, но сил попытаться расчесать волосы у меня не было.
Через минуту снова послышался стук в дверь. Я открыла Ажулаю и Баду. Как и говорил мне мсье Генри, в руках у Ажулая было таджине, тогда как Баду держал длинную связку полудюжины ароматных, посыпанных сахаром бенье.
— Ажулай. И Баду, — сказала я, как будто они не знали своих собственных имен. — Что… почему вы пришли?
Ажулай рассматривал меня, держа таджине в одной руке. Я прекрасно отдавала себе отчет, как выгляжу: покрасневшие опухшие глаза, волосы спутаны. Я убрала со щеки прядь, влажную от пота.
