Антонио Фогаццаро - Серебряное распятие
Антонио Фогаццаро - Серебряное распятие краткое содержание
Антонио Фогаццаро
СЕРЕБРЯНОЕ РАСПЯТИЕ
— Кофе, синьора графиня, — сказала горничная.
Графиня не отвечала. Жалюзи были спущены, но в полутьме на белизне подушки все же можно было различить прелестную, склонившуюся набок головку спящей молодой женщины.
Горничная, подойдя с подносом к постели, повторила громче:
— Кофе, синьора графиня.
Графиня повернулась на спину и, не размыкая глаз, глубоко вздохнула.
— Приоткрой окно, — зевая, сказала она.
Девушка, по-прежнему держа в руках поднос, подошла к окну и, потянув за шнур жалюзи, нечаянно опрокинула пустую чашку, которая звякнула о блюдце.
— Тише! — вполголоса, но раздраженно бросила графиня. — Да что с тобой сегодня? О чем ты мечтаешь? Ты же разбудила мальчика!
Действительно, малыш проснулся в своей кроватке и заплакал.
Графиня приподняла голову, повернулась к кроватке и властно шепнула:
— Тс-с.
Ребенок сразу же затих и только время от времени жалобно всхлипывал.
— Уж этот мне кофе! — сказала синьора. — Ты была у графа? Да стой ты спокойно! Что это с тобой?
В самом деле, что случилось с горничной? Чашка, блюдце, сахарница, молочник, поднос так и ходили у нее в руках, словно своим дребезжанием хотели поведать о чем-то зловещем. Графиня подняла глаза.
— Что с тобой? — повторила она, опуская чашку.
Лицо горничной было искажено страхом, но и лицо ее госпожи выражало не меньший испуг и тревогу.
— Ничего, — ответила девушка, дрожа.
Графиня, как хищный зверь, изо всех сил стиснула ей руку.
— Говори, — приказала она.
В эту минуту над сеткой кроватки показалось хорошенькое личико мальчугана лет четырех, который молча прислушивался к разговору.
— Холера, синьора, — ответила горничная, еле сдерживая слезы, — холера.
Графиня, вся побелев, инстинктивно обернулась и увидела, что ее сын все слышал. Она спрыгнула с постели, поспешно приказала горничной замолчать, знаком велела ей выйти в соседнюю комнату и подбежала к кроватке.
Малыш снова расплакался, но она так целовала и ласкала его, так шутила и смеялась с ним, что слезы утихли. Затем графиня торопливо накинула халат и выбежала к горничной, плотно притворив за собой дверь.
— Боже мой, боже мой, — задыхаясь, произнесла она; горничная зарыдала. — Да тише ты, бога ради! Смотри не перепугай мальчика! Где это случилось?
— У нас, синьора. Это Роза, жена управляющего, — ответила девушка. — Ее схватило в полночь.
— О господи! А как она теперь?
— Умерла! Умерла полчаса назад.
Мальчуган заливался плачем и звал маму.
— Ступай, — сказала графиня, — поиграй с ним, развесели его, делай все, что он захочет. Успокойся, маленький! — крикнула она. — Я сейчас.
И побежала к мужу.
Графиня слепо и безумно боялась холеры. Только сына она любила еще более слепо и безумно. При первых же слухах об эпидемии она вместе с мужем немедленно уехала из города на свою виллу — великолепное имение, полученное ею в приданое, — надеясь, что холера не проникнет туда и в 1886 году, как не проникла раньше, в 1836-м. А теперь холера пробралась и к ней в виллу, на черную половину ее дома.
Непричесанная, без корсета, она вбежала в спальню мужа и прежде всего два раза неистово дернула колокольчик.
— Ты уже знаешь? — спросила она с расширенными от ужаса глазами.
Граф, который флегматично брился, обернулся с намыленной кисточкой в руке и, сделав растерянное лицо, спросил:
— Что?
— Ты не знаешь о Розе?
Граф, теперь уже с равнодушным видом, ответил:
— Ах да, конечно, знаю.
Если раньше он питал слабую надежду на то, что его супруге еще не известна участь Розы, то теперь решил успокоить графиню своей невозмутимостью. Не тут-то было! Прекрасные глаза синьоры сверкнули, лицо ее приняло выражение дикой ожесточенности.
— Ты знаешь, — воскликнула она, — и можешь думать о бритье! Да что ты за человек? Какой же ты отец? Какой ты муж?
— О господи… — начал граф, разводя руками.
Но прежде чем бедняга, намыленный до самых глаз и обмотанный полотенцем, успел вымолвить хотя бы еще одно слово, в дверь постучали и вошел камердинер.
Графиня приказала ему не впускать в дом никого из челяди и не выпускать слуг из дома на задний двор. Затем она распорядилась, чтобы через час кучер подал коляску, заложив в нее тех лошадей, которых укажет граф.
— Что ты задумала? — спросил тот, успев собраться с духом. — Ты преувеличиваешь опасность.
— Преувеличиваю? И ты смеешь это говорить? Я твоя раба во всем, но, когда дело идет о жизни, понимаешь, о жизни моего сына, я не подчиняюсь никому. Уехать немедленно — вот что я задумала. Прикажи закладывать.
Граф рассердился. Как можно все осложнять до такой степени! Зачем бежать так поспешно? А дела? Через два дня, через день, к вечеру, наконец, — пожалуйста, уедем; раньше — ни в коем случае. Но графиня не давала ему слова сказать и спорила все ожесточеннее. Зачем бежать? Дела? Позор!
— А вещи? — вставил граф. — Надо же хоть что-нибудь взять с собой в дорогу. На сборы нужно время.
Супруга издала презрительный возглас. Он может успокоиться: чемоданы будут уложены через час.
— Но куда же мы поедем? — спросил наконец муж.
— Сначала на станцию, а оттуда — куда хочешь. Прикажи закладывать.
— Надоело! — закричал граф. — Прикажу то, что мне будет угодно! И пусть все идет прахом, все дела, мне-то что? Имение ведь твое… Рыжих! — яростно бросил он камердинеру, бесстрастно ожидавшему в стороне.
Тот вышел.
Графиня оделась и причесалась с небывалой быстротой, то и дело с немой мольбою стискивая руки, поминутно отдавая приказания, дергая колокольчик и заставляя слуг носиться по всему дому. Один взбегал по лестнице, другой летел вниз, третий хлопал дверями; тот кричал, этот вопил; иной смеялся, а кое-кто втихомолку сыпал проклятиями. Окна, выходившие на роковой двор, были немедленно закрыты, чтобы в комнаты не донеслись вопли дочерей покойницы, однако скорбный запах хлора уже расползся по дому, заглушив а спальне графини тонкий аромат венских духов, которым она всегда была окутана.
— Боже мой! — твердила графиня, дрожа так, словно почуяла запах смерти. — Они мне теперь все заразят. Быстрей укладывайте чемоданы, быстрей! И сразу же закрывайте. Я умру, если увезу с собой этот запах. Разве они не знают, что хлор бесполезен! Пусть всё сожгут, всё! Если управляющий хоть что-нибудь оставит, граф его прогонит.
— Все уже сожжено, синьора графиня, — сказала одна из горничных. — Доктор велел сжечь простыни, одеяло и матрац.
В эту минуту граф, уже выбритый и одетый, ворвался в комнату и отозвал жену в сторону.
— Что нам делать с этими людьми? — спросил он. — Я же не могу взять с собой всех.
— Делай что хочешь, — ответила графиня. — Уволь их. Здесь в доме ни на кого нельзя положиться. Я не желаю, чтобы они болели холерой, а потом отравляли мне комнаты хлором и жгли бог знает сколько вещей; ведь когда дело идет о господах…
Граф был взбешен тем, что уступил.
— Хорошо же мы будем выглядеть! — воскликнул он. — Такое бегство — трусость, низость.
— Вот какие вы все, мужчины! — отпарировала графиня. — Казаться сильными и смелыми для вас важнее здоровья и жизни вашей семьи. Вы боитесь потерять репутацию! Что ж, если не хочешь ее терять, позови синдика и дай ему сто лир для. холерных.
Тогда граф предложил ей — пусть она уезжает с мальчиком, а он сам останется в имении, но и на этот раз не сумел настоять на своем.
Тем временем чемоданы наполнялись. Туда летело все, что попадалось под руку: игрушки мальчика, самые изящные его платьица, лауданум[1], молитвенники, душеспасительные брошюрки, купальный костюм, кое-какие драгоценности, процентные бумаги, меха, белье — словом, много лишнего и мало нужного. Затем с большими усилиями чемоданы были закрыты, и графиня в сопровождении графа, который проявлял самое пылкое желание что-то сделать и не делал ничего, обежала весь дом, открывая комоды и шкафы, заглядывая туда в последний раз и собственноручно запирая их на ключ. Граф объявил, что перед отъездом необходимо чем-нибудь подкрепиться.
— О конечно, — с иронией ответила графиня, — подкрепиться необходимо. Сейчас вы получите чем подкрепиться.
И, пригласив в одну из комнат и мужа и слуг, даже тех, которые получили расчет и были отпущены по домам, графиня, всем желавшая добра, заставила каждого принять по десять капель лауданума. Малыш получил шоколад.
Наконец со стороны сада во весь опор подкатила коляска и остановилась у виллы. Прежде чем спуститься, графиня, которая была очень набожна, удалилась к себе в спальню, чтобы помолиться в последний раз. Она придвинула кресло, склонила над ним свой гибкий стан, затянутый в элегантный костюм из белой фланели, скрестила на спинке кресла руки в черных перчатках на восьми пуговках, схваченные у запястья браслетами из платины с золотом, и, подняв к небу перо черной бархатной шляпы и пламенный взгляд, долго и торопливо шевелила губами. Она ни слова не сказала господу о тех несчастных, которые потеряли мать, ни разу не попросила его спасти от холеры те грубые существа, которых нужда приковала к всемогущей земле и благодаря которым у нее были ее драгоценности, вилла, наряды, венские духи, ее утонченность и надменность, ее муж и сын, ее удобный бог. Не молилась она и о себе. Воображая уже, как холера настигает в пути ее самое и ее близких, она не хотела молиться о себе и забыла помолиться о муже. Она молила пощадить ребенка, предлагая взамен свою жизнь. Губы ее шептали «Отче наш», «Дева Мария, радуйся» и «Слава в вышних богу», но душа была полна только мальчиком. Она трепетала от страха, что болезнь может поразить и его, боясь, что поспешные сборы и поездка неизвестно куда лишат его аппетита, сна, веселости, румянца, и страстно желала уберечь его от всякого горя и несчастья, гнетущего остальных людей.
