Линда Холман - Шафрановые врата
— Марокканцам вилка не нужна, — сказал Ажулай; я посмотрела на него, благодарная за понимание, и увидела, что Манон уставилась на меня с нескрываемой неприязнью.
Ей не нравилось, что он уделяет мне столько внимания. Она ревновала.
— Манон, — сказал Ажулай, поворачиваясь к ней. — Ну же, ешь! Ты любишь les courgettes[68]. — Манон посмотрела на длинные брусочки цукини и слабо покачала головой.
— Я не могу, — прошептала она, закрывая глаза, как она делала это раньше. — Я сегодня нехорошо себя чувствую. Это не лучший мой день. — Она вздохнула, явно немного переигрывая.
— Ты обещаешь поесть позже?
Как он мог не видеть ее притворства?
— Да, Ажулай, — кротко ответила она.
Сейчас она была так не похожа на ту наглую и лицемерную женщину, во власти которой я была вчера и позавчера.
Я подняла остывшее бедрышко и откусила кусочек. Шкурка была румяной, и чувствовался вкус шафрана. Когда мы поели, все сполоснули пальцы в прохладной лимонной воде, а затем Баду пошел к фонтану и снова начал осторожно ходить по бордюру, расставив руки в стороны для поддержания равновесия.
Ажулай посмотрел на мой стакан, все еще полный, и налил себе еще. Я выпила свой чай, который уже не был горячим.
— Итак, — сказала Манон, наконец посмотрев на меня, — что вы думаете о моем туареге?
Я провела пальцами по ободку своего стакана. Ажулай ничего не сказал.
— Вы что-нибудь знаете о туарегах? «Покинутые богом», как называют их арабы, потому что никто не может навязать им свою волю. В пустыне они не подчиняются законам. Ажулай нигде не подчиняется никаким законам, правда? — спросила она его.
И снова он не ответил, его лицо ничего не выражало.
— Он — Восхитительный Бербер. Его имя означает «мужчина с синими глазами». Очень странно, не так ли? — продолжала она, все еще внимательно глядя на меня.
Что я должна была ответить? Снова наступила тишина, ее нарушало только жужжание мух и тихое дыхание Фалиды, которая стояла, сжавшись, у двери и наблюдала за нами.
— И в отличие от многих в этой стране и за ее пределами, туареги уважают своих женщин, — сказала Манон. — Не так ли, Ажулай? Туарегские женщины уважаемые и свободные. Они ходят, не закрывая лиц, и мужчины гордятся ими. Они не прячут свою красоту. Передача по наследству — как и получение наследства — распространяется на женщин. Почему бы тебе не рассказать нашей гостье о своих женщинах, Ажулай?
Я не понимала, почему она дразнит его. Но он не обращал на это внимания.
— Манон не хочет рассказывать мне, почему вы приехали в Марракеш, — сказал Ажулай. — Откуда вы знаете Манон, мадемуазель?
Я облизнула губы, взглянув на нее, и поставила свой пустой стакан на стол.
— Я приехала, чтобы найти брата Манон, — сказала я.
Лицо Ажулая застыло.
— Манон? — То, как он произнес ее имя, вызвало у меня плохое предчувствие. Он снова посмотрел на меня. — Вы… вы ищете Этьена?
Я поднялась так быстро, что краем юбки зацепила стакан и он, упав, ударился о керамическую плитку и разбился вдребезги.
— Вы знаете его? — спросила я, обходя вокруг стола. Он встал; мне пришлось поднять глаза, чтобы посмотреть ему в лицо. — Вы знаете Этьена? Он здесь? Где он? Прошу вас, скажите, где Этьен?
— Мадемуазель О'Шиа, — начал он. — Вы…
Теперь Манон тоже встала.
— Оставь нас, Ажулай, — сказала она громко и твердо; внезапно она перестала быть слабой беспомощной женщиной, какой казалась во время обеда. — Я хочу, чтобы ты ушел. Я сейчас поговорю с ней об этом.
«Об этом», — сказала она. Не «о нем».
— Мадемуазель О'Шиа, — снова произнес Ажулай. — Этьен…
И снова Манон остановила его.
— Ажулай! Это мой дом. Ты сделаешь как я скажу! — грубо оборвала она его.
Итак, она говорила с ним точно так же, как и со мной.
Ажулай открыл было рот, будто хотел возразить, но промолчал. Он схватил с края кушетки длинное полотно цвета индиго — свою чалму — и быстро зашагал через двор; его синее одеяние мелькнуло в воротах — и он исчез. Дверь с громким стуком закрылась за ним.
— Фалида, убери посуду и вымой ее. Баду, помоги ей, — приказала Манон.
Я осталась на месте. Когда дети унесли посуду и стаканы, Манон похлопала ладонью по кушетке.
— Идите сюда. Садитесь рядом со мной, — сказала она неожиданно дружелюбным тоном, и это встревожило меня больше, чем ее грубость.
Я не сдвинулась с места.
— Идите сюда, — снова сказала она, улыбаясь. — Присядьте возле меня, чтобы я могла рассказать вам, где найти Этьена.
Сглотнув, я сделала как она просила, и как только я оказалась рядом с ней, она взяла мою руку.
— Такая маленькая! — сказала она, поглаживая тыльную сторону кисти. — Эти руки говорят мне, что ты работала, но не очень тяжело, так, Сидония?
Я отметила, что она назвала меня по имени. Это прозвучало как-то по-дружески, как будто она была вправе так обращаться ко мне. А затем она схватила мою руку двумя своими руками и больно сжала мои пальцы. Я пыталась вырваться, но она не отпускала меня. Я была поражена ее силой и решила, что с ней надо быть осторожной.
— Я всегда работала, — отозвалась я, вспоминая о стирке, уборке в доме, приготовлении еды и работе в саду.
— Ты не работала так, как я. Работала не для того, чтобы выжить, — сказала она, и при других обстоятельствах я бы использовала слово «жеманство», чтобы описать, как она это сказала.
Я вспомнила, что Этьен рассказывал мне о своем детстве.
— Но… когда вы и братья были маленькими… Этьен всегда говорил, что вы вели жизнь привилегированного класса.
Она не ответила, и тогда я сказала:
— И у вас такой дом… Так жить… Конечно же, ваша жизнь не была такой уж трудной.
Она пощелкала языком, заставляя меня замолчать.
— У меня не всегда был такой роскошный дом, — сказала она.
Я была сбита с толку. Она провела своими пальцами по шишке на моем среднем пальце и затверделости на ладони, образовавшихся от многолетнего трения кисточки; правда, теперь затверделость смягчилась. Она продолжала поглаживать их.
— От чего это? — спросила она.
— От кисточки, — сказала я.
Она покачала головой, все еще улыбаясь своей ужасной улыбкой.
— Это становится все более интересным.
— Что? Что вы имеете в виду?
После продолжительного молчания она сказала:
— Ты же видела мои картины.
Прошло какое-то время, прежде чем я смогла осознать произнесенное ею.
— В доме? Те… это вы их написали? — Мой голос повысился на полтона.
— Ты мне не веришь? — лениво спросила она все с той же улыбкой.
