Шипы в сердце. Том первый (СИ) - Субботина Айя

Мы оборачиваемся.

— Гельдман, — слегка лениво тянет Вадим. Не так, как до этого здоровался с остальными.

Я смотрю на стоящего перед нами высокого сухощавого мужчину, с глазами похожими на канцелярские кнопки, которыми он сразу меня пришпиливает. На нем дорогой черный костюм, белая рубашка, галстук в тон — дресс-код соблюден. Но несмотря на это, его поведение выбивается из общей тональности. Потому что он ведет себя точно так же, как и Вадим — не пытается произвести впечатление, не заискивает перед присутствующими, пытаясь выхватить «правильную» руку для рукопожатия.

«Гельдман…» — пульсирует у меня в голове. Пока глаза-кнопки вгрызаются в мое лицо уже с заметным интересом.

А для меня — дядя Боря, хотя, конечно, я в курсе, что он — Лев Борисович.

Друг отца. Мой… крестный.

Мой мозг в ступоре, но я все равно фиксирую, что они не пожали друг другу руки.

И почему-то это кажется мне важным.

— Решил прикупить себе парочку ненужных картинок? — интересуется Гельдман, но его взгляд при этом снова соскальзывает на меня.

— Открытку, — поправляет Вадим, — собирался тебе отправить с пожеланиями всего.

— Я из-за него влетаю на миллионной сделке, а он мне — открытку, — обращается ко мне Гельдман. — Хотя, если бы рядом со мной была такая очаровательная спутница, я бы тоже потерял где-то свои мозги.

— Кристина — это Лев Борисович Гельдман, Лёва — это Кристина. — Вадим явно нехотя представляет нас друг другу.

— Кристина…? — Гельдман наклоняется, берет мою руку, чтобы чмокнуть воздух над костяшками пальцев. В это паузе даже не вопрос. Там — целое невысказанное предупреждение. Такое жирное, что оно почти липнет ко мне даже через полметра свободного пространства между нами.

— Кристина Барр, — говорю быстро, потому что от страха, что сейчас он сам озвучит, что я «Таранова», немеют кончики пальцев и боль пронзает низ живота.

— Вадик, поздравляю, — он, наконец, отпускает мою ладонь, напоследок чуть сильнее сжав пальцы, так, что мизинец до сих пор чувствует холодное прикосновение метала его перстня с большим черным камнем в окружении маленьких бриллиантов. — Наконец-то у тебя появился вкус на женщин.

Я помню этот перстень. Он его до сих пор носит, потому что что-то фамильное и важное для него. Я помню, что он всегда был у него на пальце, когда они с отцом пожимали друг другу руки — сразу двумя ладонями, как лучшие друзья, как будто каждый раз клялись друг другу в этой дружбе. Но на похоронах отца его не было, как, впрочем, и всех тех богатых и влиятельных людей, которые часто бывали у нас дома.

Когда мы виделись в последний раз — три года назад, на моем Дне рождения — дядя Боря толкнул красивый тост о том, что когда-нибудь он лично попросит моей руки для своего сына. Даже если для этого придется избавиться от его теперешней жены. Мне стало неловко, но всем остальным почему-то весело.

А сейчас он смотрит на меня с замерзшей улыбкой на губах, которая и меня саму давно превратила в кусок льда. Без шансов, что Гельдман меня не узнал — я не настолько изменилась за три года. Но он не сдает меня с потрохами. Собирается сделать это позже? Хочет получить какие-то плюшки за то, что откроет Вадиму мой маленький секрет? Они явно не любят друг друга.

— Я слышал, дела с отелями пошли в гору, Вадик? — переключается на Авдеева, и я украдкой медленно сцеживаю из легких отравленный страхом воздух.

— Лёва, ну-ка напомни — когда я с тобой свои дела обсуждал? — В голосе Вадима появляется покрытая изморозью металлическая стружка. Что-то абсолютно для меня новое и незнакомое. Без намека на тепло и хотя бы оттенок вежливости. Таким голосом неподготовленного человека запросто можно свести в могилу.

— Все когда-то бывает в первый раз, — прищелкивает языком Гельдман.

Они точно по разные стороны баррикад, и он этот тон слышит не впервые, потому что, хоть и не лезет грудью на амбразуру, но и голову в плечи не втягивает и на полусогнутых не отползает. А я, если вдруг Вадим заберет у меня свою руку — просто размажусь по полу как слишком быстро сдувшийся шарик из фольги.

— Нам пора, Крис.

Вадим говорит это мне, но доходит с опозданием и на секунду, когда он уже разворачивает корпус, я еще стою с вросшими в пол ногами. И меня ведет, не сильно, но слегка заворачивает на бок, как будто я дерево, которое качнул слишком быстрый порыв ветра.

Гельдман перехватывает мою руку у локтя.

Помогает удержать равновесие.

Оказывается слишком рядом на долю секунды, так близко, что касается рукавом пиджака моей руки. И для меня это словно наждачкой по коже. Мы схлестываемся взглядами. И я вижу, как его сухие губы беззвучно произносят: «Молодец, девочка…»

Гельдман успевает разжать пальцы до того, как Вадим сбрасывает с меня его руку.

Одергивается, язвительно шутит, что если бы я была его спутницей, он бы тоже отрывал руки каждому, кто попытается ко мне дотронуться. Вадим оставляет его реплику без ответа, но на этот раз придерживает меня за талию, сам фиксирует рядом, как будто делает продолжением себя.

На улице я снова втягиваю прохладный воздух, но все равно не могу надышаться.

«Молодец, девочка…» — бьется в голове, хотя сейчас я совсем не уверена, что он сказал это даже губами. Возможно, это говорил только страх в моей голове.

Вадим подхватывает меня на руки, несет до машины, потому что на улице явно слишком холодно для дефиле в босоножках. В салоне я мгновенно вжимаюсь в спинку.

— Крис, все в порядке? — Авдеев не спешит закрывать дверцу, смотрит на меня сверху вниз, хотя для этого ему приходится немилосердно согнуть спину.

— Да, — слишком быстро, поэтому дублирую уже легче, без «ни хуя не в порядке!» в голосе. — Да, просто… очень неприятный тип этот… как его…

— Забудь, что ты его вообще видела.

Захлопывает дверцу, обходит машину спереди, садится в салон. Пока мотор урчит, готовясь к рывку, снимает галстук, бросает его мне на колени, и я с отчаянием хватаюсь в еще хранящую тепло его тела полоску дорогущего шелка. Сжимаю ее пальцами, стараясь успокоить до сих пор бьющую тело панику. Я, наверное, даже встречу лоб в лоб с Викторией переварила бы легче, чем Гельдмана.

Потому что пятой точкой чувствую — это начало конца.

Или, правильнее будет сказать — пиздеца.

— К тебе или ко мне? — выдергивает меня голос Вадима, а потом его пальцы разворачивают мое лицо за подбородок, вдергивают, пока синий взгляд требовательно ждет ответ. — Ресторан?

— Полет на луну? — пытаюсь шутить.

— Ну, в некотором роде я и это могу тебе организовать, Барби. — Посмеивается с той самой хриплой пошлостью в голосе, от которой у меня моментально мокнет белье. А тело сразу врубает режим готов спариваться самки.

— Тогда ко мне, — тянусь к нему, нахожу руками его плечи, цепляюсь, заземляюсь и только теперь чувствую, как холод отступает. — Хочу посмотреть, как ты будешь страдать на моей крохотной кукольной кроватке.

Глава тридцать первая: Барби

Свет пробивается сквозь жалюзи полосами, ложится на пол, на край кровати, на плечо Вадима. Он спит на спине, с раскинутыми руками, и ему определенно тесно — моя кровать куда меньше той, в которой, наверняка, он привык просыпаться. Но он не жаловался. Ни разу. Просто притянул меня ближе, когда мы рухнули после секса и обнял так, что сначала я провалилась в тепло и его невыносимо вкусный запах, а потом — в глубокий сон.

Спокойный и глубокий, впервые за неделю после того, как он умотал в Амстердам.

В этом сне за мной не гонялось прошлое в ужасной маске маньяка, не пытались догнать воспоминания, от которых я до сих пор трусливо улепётываю со всех ног. Я просто спала и чувствовала себя в полной безопасности, потому что рядом было его дыхание и когда вдруг начинала ворочаться — крепкие мужские руки инстинктивно сильнее заворачивались вокруг меня, притягивали, вжимали в свое тело. И если бы вдруг меня разбудили посреди ночи и спросили, как выглядит самая правильная вещь на свете — я бы сказала: «Вот так».