Мейвис Чик - Антракт
— Почему бы тебе не снять пиджак? Здесь очень тепло.
Я положила руку к нему на колено, и он не отодвинулся. Хороший знак.
— Ты была так груба со мной, — заметил Финбар с грустью.
— Так ведут себя подростки. Особо грубы с теми, кто больше всех нравится.
— Замечательно. — Он вытер лицо рукой. — Если не возражаешь, я сниму пиджак. Здесь очень жарко. — Он поднялся, но в этот раз я оказалось готова и уберегла подбородок от удара коленом.
Пиджак отправился к своему товарищу — белому пальто.
Вернувшись, Финбар сказал:
— Ты собиралась почитать мне что-нибудь обнадеживающее. Знаешь, для человека без подготовки ты читаешь очень хорошо. Герань, ты прелестна! Будь вечны наши жизни…
— У меня хорошая память. Когда уверен, что не забудешь текст, можно более свободно обращаться с ним.
Я слегка подтолкнула Финбара, и он снова плюхнулся на диван. А я, склонившись и скрестив ноги, опустилась рядом с ним на пол. В этой позе тролля сложно было добиться, чтобы голос звучал обольстительно, но я сделала все возможное. Можно было либо декламировать стихи, либо сыграть в покер на раздевание. Я предпочла поэзию. Возможно, потому, что я женщина?
Итак, я начала:
— С юностью года…[25]
— Нет, здесь должно быть другое слово. Память все-таки подвела тебя!
— Нет, не подвела. Элиот просто немного изменил его ради рифмы.
— Нечестно, — пробормотал он.
— Шекспир постоянно так делал.
— Но…
— Помолчи.
Не зря я была опытной школьной учительницей.
С юностью года
Пришел к нам Христос тигр.
В оскверненном мае цветут кизил, и каштан,
и иудино дерево, —
Их съедят, их разделят, их выпьют…
— А-а, — протянул он недовольно, — выпьют… О чем это вообще?
Я проигнорировала вопрос. Я изо всех сил старалась, чтобы Финбар почувствовал пробуждение жизни.
— О весне, — сказала я успокаивающе. — О зеленом ростке — ты только что сам говорил об этом…
Я попросила у поэта прощения за то, что исказила смысл.
— Весна! Именно она мне и нужна. Чтобы распускались почки, и немного надежды — всего лишь капелька. Как там говорится об апреле и сирени?
Боже мой, наверное, так чувствует себя ди-джей на попсовом радио, когда слушатели заказывают только «Битлз» и «Роллинг стоунз». Давайте хором почитаем Элиота! И все же это было чуть лучше, чем покер на раздевание. Так или иначе, мне было почти нечего снимать.
И я продолжила:
Апрель, беспощадный месяц, выводит
Сирень из мертвой земли, мешает
Воспоминанья и страсть…[26]
Я пристально взглянула на Финбара и обрадовалась, увидев, что он слушает в восхищении и, возможно, лишь немного рассеян.
…тревожит
Сонные корни весенним дождем.
Зима дает нам тепло, покрывает
Землю снегом забвенья, лелеет
Каплю жизни в засохших клубнях.
Я внезапно почувствовала глубокую грусть. Стрелы безупречной поэзии удержать невозможно, они всегда найдут возможность поразить нас. Они летают поблизости уже слишком долго и знают нас слишком хорошо, даже если мы отказываемся признавать это. Эти строки, конечно же, задели меня за живое. И его тоже…
— Не останавливайся, — попросил он. — Но это стихотворение слишком грустное. В нем нет радостей весны, только сожаление.
— Наверное, весна — самое грустное время года. Появляется новая жизнь, раскрываются почки, растения пробиваются вверх — и все это только для того, чтобы совершить обязательное неторопливое путешествие к неминуемой смерти и разложению. Нет, я считаю, что зима честнее. Все уже свершилось, и нет никаких ожиданий. Надежда не играет с нами…
— Держи. — Он налил виски себе и мне и протянул бокал. — Это ведь ты должна была подбодрить меня, помнишь? А мне следует пребывать в печали.
— Наверное, это как раз тот случай, когда слепой ведет хромого.
Финбар обхватил голову руками и взъерошил волосы. То, как под пальцами его кудри натягивались и распрямлялись, заставило меня вспомнить о более прозаическом вопросе — мое желание не ослабевало. Я не притронулась к бокалу, отодвинула его подальше.
— Весны не существует, — глухо произнес он, уронив голову на грудь.
— Ты не прав. — Я погладила его по голове.
— Утешение, — сказал Финбар, — мне нужно утешение! Друг и весна, весна повсюду. Просто необходимо.
Я никогда не ассоциировала слово «утешение» с эротикой, но сейчас в глубине моего сознания эти два понятия слились воедино.
Запутавшись в подоле ночной рубашки и наткнувшись на тостер (вот черт, разве это способ произвести впечатление на девушку?), я схватила Финбара за руку и потянула за собой, — он поддался легко, как ребенок.
— Я покажу тебе весну, — заявила я и осторожно повела по коридору на кухню. Живо отыскала фонарь — приходится, когда черт гонит. Я и не подозревала, что он у меня работает. — Милый кусочек весны. Это придаст тебе сил.
Я распахнула заднюю дверь. Рука Финбара казалась даже более горячей, чем моя, — совсем неудивительно, если на тебе джемпер-поло, а в доме двадцать шесть градусов тепла.
— Милый, милый кусочек, — твердил он и, спотыкаясь, спускался по ступенькам. — Такой же милый, как ты… Утешение, — крикнул он в ночь, — утешение и надежда! Что поможет человеку, лишенному этого?
— Да, сейчас. — Я, торопясь, тащила его за собой. — Вот мы и пришли.
Остановилась у ящика с цветами и направила фонарь на примулы. После того как я вырвала сорняки, они немного повеселели.
— Видишь, — сказала я. — Весна уже здесь.
Финбар внимательно посмотрел на цветы.
— Так и есть. Они — само совершенство, правда? — Он протянул руку, дотронулся до одного и произнес: —…Увидишь ты подснежник белый, как твое лицо…
— Откуда это? — поинтересовалась я.
— «Цимбелин».
— Не знаю этой пьесы.
— О, — сказал он, прикасаясь пальцем к бутонам, — обычная история о любви и предательстве. Как и все у Шекспира. Я был Якимо. Хорошая роль.
— Любовь вовсе не обязательно бывает вероломной. Только в пьесах, книгах и вообще. В реальной жизни она может быть — гм-м — очень приятной.
Мне показалось странным, что я высказала подобную мысль.
— Любовь, моя дорогая девочка, всегда вероломна и всегда приятна…
Он поднялся.
— Я немного замерзла, — сказала я.
— Тогда пойдем в дом.
