Хоум-ран! - Райли Грейс

— Я занимался, когда был помладше, — отвечаю я. — В детстве многие посещают несколько секций одно­временно — это помогает освоить различные полезные навыки. И все же я никогда всерьез не задумывался о том, чтобы построить карьеру футболиста или кого-то еще. Меня с самого начала привлекал именно бейсбол.

Зои подносит кончик ручки к открытому блокноту, приготовившись внимательно слушать.

— Почему?

42

Себастьян

Разговор шел даже лучше, чем я надеялся, но этот вопрос абсолютно сбивает меня с толку.

Почему? Почему бейсбол?

В последнее время простые ответы на заданные вопросы совсем не приносят ожидаемого спокойствия и умиротворения, а лишь сильнее все усложняют. Я могу сколько угодно говорить о красоте бейсбола; о том приятном ощущении, когда бита встречает летящий мяч и ты понимаешь, что переиграл питчера; о приятном запахе, витающем над полем, когда на нем только подстригли газон; о том, как эффектно летят комочки земли, когда твоя нога наконец касается базы; о том, как смеются над лишь вам одним понятными шутками и дают тебе пять товарищи по команде. В бейсболе есть своя особая гармония. Он будто прекрасная безмолвная поэзия.

Если Джеймс — генерал, а Купер — воин на поле боя, то я — выжидающий идеального момента киллер.

— Себастьян? — зовет Зои.

— Думаю, сначала бейсбол нравился мне, потому что его любил отец, — говорю я. — А потом потому, что он помогал мне хранить память об отце.

— А теперь?

Я слегка пожимаю плечами.

— По тем же самым причинам.

— Расскажите еще что-нибудь о вашем отце. Помню, мне доводилось бывать на играх с его участием.

— Да, мне тоже. — Я ерошу рукой волосы. — Он был замечательным человеком. Из-за бейсбола у него был очень плотный график, но каждую свободную минуту он уделял семье. Даже когда до очередной поездки на игру оставалась всего пара часов или когда он, на­оборот, только приезжал домой после матча, он все равно готов был провести со мной время.

— А что вы можете сказать о матери?

— Она чертовски хорошо готовила, — говорю я и на секунду умолкаю, позволяя Зои просмеяться. — Я был единственным ребенком, а с родственниками мы почти не общались, так что, когда отец уезжал, в основном мы проводили время вдвоем. Она любила бейсбол так же сильно, как отец, поэтому всегда с удовольствием водила меня на тренировки.

На секунду я будто снова вижу ее перед собой: в ее любимых джинсах, в босоножках, с солнечными очками на покрасневшем от загара носу и с детективным романом под мышкой. Я помню, что мама любила носить рубашки и старые форменные футболки отца, завязывая их на животе, а еще часто снимала на видео, как я играю, чтобы потом показать ему. Этих записей хватило бы на полнометражный документальный фильм.

Интересно, сохранились ли они? Может, Сандра сберегла их для меня, как и все остальные вещи, разобрать которые у меня вечно не хватает сил или времени.

— И конечно, после аварии ваша любовь к бейсболу лишь укрепилась, — произносит Зои, закидывая ногу на ногу. — Давайте немного задержимся на этом моменте, прежде чем коснемся вашей жизни в приемной семье. Может, вам хотелось бы что-то рассказать об этом?

Я чувствую, как мою шею заливает краска.

— Вы о чем?

— Ну, — говорит она, листая блокнот, — когда я занималась сбором информации, то обнаружила, что существует некое… предположение, что в тот вечер ваш отец сел за руль слегка… навеселе.

— Чушь собачья, — отчеканиваю я.

— Вы были там в тот момент, — мягко продолжает Зои. — Сидели на заднем сиденье. Что, по-вашему, пошло не так? Возможно, у вас есть догадки, что послужило причиной аварии?

Я резко встаю — стул отъезжает на несколько сантиметров назад.

— Я не против поговорить о родителях, но не об этом. У меня нет никакого желания помогать вам разнести очередной грязный слух.

Зои делает глубокий вдох.

— Окей. Мне очень жаль. Прошу вас, сядьте.

— Он не был пьян, — резко говорю я. — Я отлично знаю об этом «предположении»: его высказывали родственники матери. У них их было много: и что якобы авария произошла из-за ссоры и еще черт знает почему. Когда о катастрофе стало известно благодаря прессе, они изо всех сил старались придумать что-нибудь поскандальнее. Они возненавидели отца с самой первой встречи и были готовы сказать что угодно, лишь бы это сильнее опорочило его имя. Вы и с ними успели пообщаться? Я их после похорон больше не видел.

— Я лишь хотела оценить ситуацию с разных точек зрения, — говорит Зои.

Я некоторое время буравлю ее взглядом, но в конце концов все-таки снова сажусь.

— Не смейте это печатать. Они для меня никто — и уж точно не семья, черт возьми!

— Вы член семьи Каллаханов, — продолжает Зои, судя по всему, ничуть не задетая моим резким тоном. — Лучшего друга вашего отца, его жены и их детей.

Нужно взять себя в руки. Я делаю глубокий вдох и стараюсь расслабить плечи. Я до сих пор отлично помню те слова, что мой дед прошипел на ухо бабушке во время похорон родителей, я подслушал их прямо у гроба: «Все это, конечно, ужасно, но, по крайней мере, этот подонок отправился вслед за ней». А все потому, что они были уверены, будто мама могла бы устроить свою жизнь намного лучше, но мой отец запятнал ее честь и сбил с толку, убедив сбежать с ним.

— Да, — подтверждаю я.

— Ричард упоминал, что, приняв вас, выполнил свою часть договора, который они с Джейкобом заключили в юности: в случае смерти одного из них второй позаботится о семье погибшего.

— И?

— Зная об этом, вы все равно считаете их семьей? Каково было расти под опекой Каллаханов?

Я отлично помню, как в день похорон Ричард и Сандра сказали мне, что с этого самого момента обо мне будут заботиться они. Это произошло перед церемо­нией, организацией которой занимались также они: у отца никого не было, а родня матери грозилась устроить для нее отдельные похороны. Каллаханы дождались, пока меня выпишут из больницы Цинциннати и сделали все сами. Сандре, которая тогда уже успела стать моей маме лучшей подругой, пришлось буквально сражаться за право той быть похороненной вместе с мужем.

До этого я видел Каллаханов лишь пару раз в год: Джеймс, Купер и Иззи были для меня кем-то вроде кузенов, с которыми видишься только по праздникам. Так как мы жили в Огайо, а они в Нью-Йорке, встречаться чаще у нас просто не получалось. В то утро они вместе с представителем органов опеки, занимающимся моим делом, усадили меня на стул в холле церкви, где проходило отпевание. Я помню, что Ричард был одет в строгий костюм, а Сандра — в иссиня-черное платье. Бросив на жену молчаливый взгляд, на который та ответила кивком, он нагнулся ко мне и сказал: «Ты едешь с нами, сынок. Домой».

После этих слов Сандра обняла меня, и на секунду я представил, что меня обвивают руки матери. Единственный раз. Хоть мне тогда и было всего одинна­дцать, я уже ощущал себя достаточно взрослым, чтобы понимать, что ничего не вернуть.

Я ковыряю пальцем искусственную кожу на подлокотнике, не в силах отвести взгляда от телефона Зои. На нем, заставляя мое сердце биться во сто крат чаще, мигает глупый красный огонек.

— Иногда это кажется мне странным, — говорю я. — Вот уже десять лет я живу не так, как жил до этого. В каком-то смысле моя жизнь в новой семье похожа на прежнюю, и я безумно благодарен Ричарду и Сандре за то, что они так тепло ко мне отнеслись и позволили продолжить заниматься бейсболом. И все же это не та жизнь, которая ждала бы меня, не случись та ужасная авария, и я никогда не перестану задаваться вопросом, какой бы она была. Никогда не перестану скучать по матери и отцу и жалеть, что их нет рядом.

— Конечно, — мягко произносит Зои. — Несколько лет назад умер мой отец, и с тех пор мне все кажется совсем иным. Такие раны не затягиваются.