Запрещенные слова. Том первый (СИ) - Субботина Айя

— У тебя уже сколько сторис за сегодня? — Резник подходит ближе. В руках стаканчики с чем-то горячим.

— Я не считала. Но они эстетичные. — Беру стаканчик из его рук, пробую. Это явно глинтвейн, но какой-то с местным колоритом, потому что корицы, которую я не очень люблю, в нем почти нет, зато очень много яблока и вишни. Делаю еще один глоток, согреваясь. — Не волнуйся, тебя в кадре нет.

Он будто хочет что-то сказать, но потом раздумывает и просит показать ему мое фотоискусство. Изучает внимательно, как всегда у меня из-за спины.

Когда мы собирались сюда, то как-то даже толком времени не было обсудить самую «пикантную» и тяжелую сторону этой авантюры. Я снова немного малодушно предпочла оставить все это на потом, но всплывший внезапно Шершень заставил в корне пересмотреть свое отношение к таким «потом». И как важно вовремя обсудить все буйки, чтобы потом не случился «испорченный телефон».

Но я выжидаю удобный момент.

Мы идем дальше по аллее, мимо деревянных домиков с орехами в карамели, снежными шарами и рождественскими венками. Детский хор на сцене поет «O Holy Night». У кого-то получается фальшиво, кто-то наоборот тянет слишком громко, но это совершенно неважно. Всё — как надо. Празднично. Чуть нелепо. По настоящему.

Зимние праздники я всегда ощущаю по-особенному. Может быть потому что сама — зимняя.

Пока Резник изучает витрину с елочным венками, прокручиваю в уме уже которую по счету фразу, с которой будет как будто бы правильно начать разговор. Нам нужно обсудить наши отношения» — претенциозно и глупо потому что отношений, как таковых, у нас еще нет. Вообще ничего нет, только перспектива. «Давай пока ничего не афишировать» — из той же оперы.

А что афишировать, Майя?

— Ты какая-то напряженная, — отмечает Резник, когда я решительно отказываюсь от его предложения купить венок с красными лентами и белыми колокольчиками, чтобы украсить входную дверь. Я, конечно, обожаю мишуру и дух Нового года, но это ведь даже не наш дом. Мы вообще живем отдельно от цивилизации, его разве что олени смогут увидеть.

— Пытаюсь придумать, как завести глупый разговор, — сосредоточенно хмурюсь.

— А ты начни — а там видно будет, — предлагает Вова, осторожно направляя меня в сторону, чтобы я не вписалась в деревянный столб

Господи.

— Я подумала… — Нервничаю и мажу языком по губам. — Мы ведь ничего толком не обсудили даже.

— Разве?

— Я имею ввиду не саму поездку, а… ну, ты понимаешь.

Мне тридцать третий год на носу, а я чувствую себя девочкой, которая вынуждена первой объясняться в любви. И хотя мы с ним гораздо более прозаичны и совсем про другое, но нервозность у меня ровно такая же.

— Мне… мне не очень просто это говорить. Если честно, я думала, ты сам поднимешь эту тему. Ну, то есть, раз уж мы поехали сюда… Вместе.

— Понимаю, — мягко говорит он.

Останавливается, за локоть отводит меня чуть в сторону, чтобы мы не превратились в волнорез на пути основной ярмарочной толпы. Я начинаю чувствовать себя выброшенной на берег рыбой.

Ну, так если понимаешь, почему не скажешь сам?

— Вова, я не хочу, чтобы это висело в воздухе.

— Это? — Он вопросительно поднимает бровь. С тем самым выражением лица, с которым на работе принимает отчеты.

— Неопределенность. Мы здесь. Вместе. И это приятно. Правда. И ты мне нравишься.

— А ты — мне, — подхватывает Резник. Опускает руку, берет в ладонь мои пальцы и несильно растирает, согревая.

— Но мне нужно время, чтобы понять, что я чувствую вообще, а не только к тебе. Чтобы разобраться. — Только когда до меня докатывается эхо собственных слов, осознаю, насколько пафосно они прозвучали. Как будто отчет в кадры. — Боже, прости. Я говорю как персонаж мелодрамы без адаптированного перевода.

— Ты говоришь как живой человек, — успокаивает Резник. — Ты не хочешь ничего афишировать — правильно я тебя понял?

— Я думала — мы оба не хотим.

— Так и есть, — спокойно говорит он. — Честно. Я взрослый человек. Мне сорок два. Я уже давно не в том возрасте, когда нужно кричать на каждом углу о своих увлечениях. Это нормально — хотеть тишины. У нас довольно щекотливое положение. Но у тебя — в большей степени. Я понимаю, как тебе не хочется, чтобы твои заслуги списывали на «особенную протекцию». И очень уважаю тебя за это.

Его спокойный, без намека на раздражение голос крайне подкупает.

— И раз уж мы начали этот разговор… — Резник отпускает мою ладонь и теплыми пальцами поправляет выбившиеся из-под моей шапки волосы. — Тебе ведь важно знать, как все это вижу я?

«Еще как важно», — отвечаю мысленно, но ограничиваюсь молчаливым утвердительным кивком.

— Я уже очень давно не прыгаю в омут, Майя. Мне не шестнадцать. Я не теряю голову и не устраиваю фейерверки. Но я рассматриваю тебя очень серьезно. — Он хмыкает. — И я знаю, что это прозвучало как самая не сентиментальны вещь на свете.

— С некоторых пор я стала старой циничной женщиной, которая ценит честность и ясность больше романтической недосказанности.

— Ты меня без ножа режешь, старушка, — посмеивается Вова и смиренно принимает заслуженный тычок в живот.

— Спасибо, — уже чуть-чуть расслабленно, отхлебнув еще немного глинтвейна, благодарю я. — Для меня это важно. Я просто… боюсь, что если не обозначить сразу, все пойдет криво и не туда.

Он отпускает мою руку и, чуть прищурившись, улыбается:

— По-моему, тот факт, что мы здесь вдвоем, намекает, что все идет в правильную сторону. И, кстати, я надеюсь, что твои сторис из этой поездки будут хотя бы без намеков, что ты тут в гордом одиночестве? А то чувствую себя нелегалом в чужом шале.

Я смеюсь. Наконец-то с облегчением. Первый блин обычно комом, но наш вроде получился как надо — румяный и съедобный.

— Терпи, нелегал. Ты сам подписался на осторожную женщину.

Мы покупаем елку — небольшую, пушистую, с немного неровной кроной. Она, как все здесь, — живая. Пока Резник утаскивает нашу добычу к машине, я бегаю между лавками в поисках съедобных находок. В большом бумажном пакете у меня уже маленькие баночки с соусами, крошечный пирог с грушей и миндалем, и упаковка местного сыра, завернутая в бумагу с логотипом ярмарки.

Конечно же, покупаю сувениры: племянникам, матери, сестре. Папе покупаю чудом непонятно откуда здесь взявшиеся карманные часы с крышкой, как в старых фильмах. Он будет очень доволен. Натке беру мини-бутылку того самого фирменного глинтвейна, который меня покорил. И маленький набор фигурок из разных сортов шоколада — для Амины.

Останавливаюсь около прилавка с вязаными носками ручной работы. И вдруг понимаю, что у меня почти не осталось наличных на подарок Резнику. И что если я не куплю его сейчас и здесь — потом у меня не будет такой возможности. Хотя он абсолютно точно не обидится, если не найдет сегодня ничего под елкой. Или найдет… меня?

Я поскорее беру самые смешные из всех — с вытянутыми мордами оленей, «в елочку», такие длинные, что точно будут ему до колен. Себе беру такие же, воображая, как мы вдвоем будем валяться в них перед камином всю ночь. Получается как раз впритык. Фух.

Мы загружаем все в багажник внедорожника, прогреваемся и едем в ближайший супермаркет. На фоне гремит швейцарское радио, и хоть я не понимаю ни слова — ритм и атмосфера, наконец, распаляют мое просто хорошее настроение до настоящего — яркого и праздничного.

— Давай не будем заморачиваться? — предлагает Резник, когда я деловито хватаю огромную тележку на колесиках. — Что-то простое: паста, овощи, мясо, салат?

Я киваю. Мы гуляем по супермаркету, как пара, у которой все давно и привычно. Я закидываю в корзину вяленые томаты, он — баклажаны. Я выбираю тальятелле, он — филе. Находим бутылку белого вина — не дорогого, но на этикетке смешной ослик и я клянусь, что не выпущу ее из рук хотя бы только за это. Десерт — кремовый торт с орехами — нравится нам обоим с первого взгляда. Ну и, конечно, игристое — розовое, сладкое. Резник сразу говорит, что выпьет это чисто символически. Вид у него при этом такой, что я не могу удержаться и в шутку грожу пугать его бутылкой сладкого вина, если вдруг провинится.