В твоих глазах (ЛП) - Джусти Амабиле

— Ты женился, чтобы досадить ей?

— Не совсем. Изабель ждала ребёнка, а я, знаешь, всегда был рыцарем в сияющих доспехах. Я никогда не смог бы оставить Изабель одну в такой момент. Об аборте не могло быть и речи. При одном только упоминании этого слова, просто как предположении, Изабель устроила скандал, обвинив меня в том, что я желаю ей смерти, что я согласен с её матерью, которая всегда желала ей смерти и тому подобное. Я считал, что так говорить её заставила сложная ситуация, и сказал себе, что в конечном итоге ответственность несу я и должен жениться на ней.

— Но потом она потеряла ребёнка.

— Да, выкидыш. — По мере того как вспоминал, взгляд Байрона затуманивался новыми тенями. — Тогда бабушка стала настаивать на разводе, и чем больше она настаивала, тем больше я был полон решимости сделать так, чтобы брак продержался до золотой свадьбы. Я не был счастлив, а Изабель становилась всё более странной, всё больше поддаваясь абсурдным наваждениям. Но я всё ещё не понимал. Ведь бабушка была настроена против неё на самом деле и во всех отношениях, так что заявления Изабель о призрачных врагах, желающих напасть на неё, навредить, причинить ей боль, были не совсем уж надуманными. Когда бабушка показала мне отчёт, составленный её частными детективами, с чётким указанием болезни, которой страдала Изабель, и именами врачей, которые поставили ей диагноз, когда она была ещё маленькой девочкой, и я понял, что свекровь скрыла это от меня, я легко мог бы добиться аннулирования брака. В конце концов, я женился, не отдавая себе отчёта в том, во что ввязываюсь. Я мог это сделать, и Изабель это понимала. Она становилась всё более уязвимой, отчаянной, навязчивой, ревнивой.

— И в чём же твоя неверность? Разве ты не остался с ней, несмотря ни на что?

— Да, я остался с ней. Мне было её жаль. Тем временем её мать умерла от рака. Что мне оставалось делать? Бросить? Я не мог, вот и всё. Так поступил бы мой отец, а не я. — Байрон сказал это твёрдо, будто сама возможность сравнения с этими злобными родственниками оскорбляла всё, во что он верил. — А время шло, дни превращались в недели, недели — в месяцы, месяцы — в годы. Я не был счастлив, я не любил Изабель, но она не была мне безразлична, и я заботился о ней. Тем временем я работал ассистентом профессора в Джорджтаунском университете. Когда я получил должность в Массачусетском университете и мы переехали в Амхерст, её навязчивые идеи достигли пика. Она становилась всё более пессимистичной, подозрительной, видела врагов даже в соседях, даже шутливый упрёк или шутка заставляли Изабель терять контроль над собой. Ты должна знать, что у неё в Вашингтоне была подруга. Одна подруга с детства, возможно, единственный человек в мире, которому Изабель доверяла. Изабель никогда не признавалась, что больна, она всегда отказывалась идти к психотерапевту, но присутствие этой девушки, Валери, помогало ей. Я боюсь, что отдаление от Валери после переезда, способствовало ухудшению состояния Изабель. Ей не нравился новый дом, она ненавидела город, она даже не давала мне слушать мою любимую музыку. Она ревновала меня ко всему. А потом… потом одна соломинка переломила спину верблюда.

— Что случилось?

Байрон сжал губы и кулаки, а затем признался на одном дыхании:

— Я действительно ей изменил. Она обвиняла меня годами, без всякой причины, и наконец я сделал это по-настоящему.

Ева не выглядела шокированной. Она снисходительно улыбнулась ему.

— Странно, что ты не сделал этого раньше. На что это было похоже… я имею в виду супружескую жизнь?

— Ты имеешь в виду, спали ли мы вместе? Несколько лет — да, но постепенно всё реже и реже. Она решила, что хочет ещё одного ребёнка, и требовала, чтобы я не использовал презервативы. Доводы она не принимала, даже простое «нет» становилось причиной ссор и панических атак, поэтому…. я начал делать ужасные вещи. Никто об этом не знал.

— Из этой комнаты ничего не выйдет, даже если признаешься, что медленно отравлял её.

Байрон слегка понизил голос, словно испугавшись звучания собственных слов.

— Я не зашёл так далеко, но… я поступил неправильно. Как я уже говорил, Изабель никогда не признавалась, что больна, и всегда отказывалась принимать лекарства от своего недуга. Однако она принимала таблетки валерианы и мелиссы, приготовленные специально для неё Валери, которая была приверженцем альтернативной медицины. Когда мы переехали, она ежемесячно присылала ей эти таблетки, и Изабель принимала их с абсолютным усердием перед сном, не пропуская ни одного вечера. Ну… в течение многих лет я заменял их противозачаточными таблетками. К тому периоду я уже не контролировал себя. Измотанный до глубины души. Чудовищный.

— Чудовищно человечный, я бы сказала.

— Это заставляло меня чувствовать себя ещё более виноватым перед ней. Я чувствовал вину за всё. Потому что не любил её, потому что терпел её, потому что иногда даже ненавидел, потому как понимал, — в глубине души, когда Изабель чувствовала себя окружённой врагами, она была права… Потом моё чувство вины стало ещё более конкретным, когда у меня случился роман с одной из моих студенток. Ничего важного, просто краткий эпизод непристойного секса в моём кабинете в колледже. Я был измотан, разочарован, устал. Я не был влюблён в ту девушку, она была мне безразлична, я даже не помню, как она выглядела. Я просто хотел испытать удовольствие, чтобы отвлечься от того, насколько разрушена моя жизнь. Я думал, что мне удалось сохранить всё в тайне, но… Изабель словно всё поняла. Странно, но она перестала нападать на меня, не требовала объяснений, не устраивала мне обычные допросы с пристрастием. Именно тогда, когда она могла бы конкретно обвинить меня в неверности, она начала закрываться в себе. Она стала угасать. Несчастье взяло верх над паранойей. Изабель была похожа на тигрицу в клетке, измученную, уставшую от жизни. Однажды в прошлом году я вышел за покупками, хотел приготовить для неё еду, чтобы загладить свою вину, и… когда вернулся, нашёл её повешенной.

Хватка Евы на его плече превратилась в настоящие тиски. В голубых глазах промелькнула искра искреннего ужаса.

— Боже мой! Этого… этого я не знала!

— Никто не знал. Изабель… она умерла в одиночестве. Одна. Хуже, чем животное. Даже собака не должна умирать без ласки. Она, должно быть, чувствовала себя в таком отчаянии, понимая, что я на самом деле предал её, во всех смыслах… а меня не было рядом. Мысленно я давно бросил её. Тогда я понял, — чудовищная ДНК моей семьи поглотила меня. И я получил ещё одно подтверждение этому, когда согласился на идею бабушки всё скрыть. Принадлежать к семье влиятельных бизнесменов имеет свои леденящие душу преимущества. Официальная версия — естественная смерть, никто не задавал вопросов, никто не расследовал, всё закончилось в самом абсолютном и холодном забвении. Но для меня начался настоящий ад. Совесть и раньше не была родниковой водой, но вот уже год я живу, преследуемый самим сатаной. Подумать только, я даже сделал татуировку, посвящённую Изабель, в попытке унять свои угрызения совести. — Байрон замолчал, опустив лицо на руки, и сделал вздох, похожий на последнюю часть рыдания. — А потом… потом появилась Франческа и… потрясла меня. Она красивая, интересная, интригующая, но… ещё и уязвима. Я уверен, за стервозной внешностью скрывается стекло. Возможно… может, меня привлекают такие женщины?

— Ни один человек не застрахован от слабости, Бай. Все мы по-своему сделаны из стекла. У каждого из нас есть воспоминания, секреты, мысли, которые нас пугают. Даже Супермен теряет свои силы из-за криптонита, верно? Ни одно существо, будь то человек или инопланетянин, не является несокрушимым. Но проблема не в этом.

— А в чём?

— Я уже задавала тебе этот вопрос: насколько она тебе нравится? Что ты на самом деле чувствуешь к ней? В прошлый раз ты не смог мне ответить вразумительно.

— Боюсь, что и сейчас тоже. У меня такая путаница в голове. Такая боль за Изабель, за то, что не смог полюбить её, что бросил, даже за то, что не смог лучше защитить её от лап моей бабушки… Когда я согласился на то, чтобы всё замять, я верил, что делаю это ради неё, ради Изабель. Чтобы она, жившая в ужасе от воображаемых врагов, не стала объектом расследований, газетных статей, всевозможных гадостей, даже будучи мёртвой. Временами, однако, меня одолевали огромные сомнения в том, что я делал это в основном для себя. Я до сих пор задаюсь вопросом, не руководствовался ли я эгоистическими мотивами, как моя бабушка, не хотел ли просто замять скандал и закрыть дверь в отрывок жизни, который истощил меня… Именно по этой причине, из-за всего этого, если бы я полюбил другую женщину, если бы любил её по-настоящему, я бы почувствовал, будто затягиваю вторую петлю на горле Изабель. Поэтому предпочитаю говорить себе, что это пустяк, то, что я чувствую к Франческе, — это просто физическое влечение, нечто менее отвратительное, чем то, что я испытывал к студентке, лица которой даже не помню. Или это просто патологическая склонность к сложным женщинам, охваченным печальными тайнами, которых нужно защищать как дочерей, а не как спутниц. Но это не любовь, это не может быть любовь.