Запрещенные слова. Том первый (СИ) - Субботина Айя

Собрание подходит к концу, все постепенно расходятся: кто-то уже мысленно сидит за праздничным столом, кто-то строит планы на предстоящие выходные. Я остаюсь, у меня есть пара рабочих вопросов, которые лучше обсудить сейчас, чем оставлять на следующий год. Резник встает, но до сих пор у стола — задерживается, листает какие-то документы.

Я минуту жду, когда он поднимет голову и обратит на меня внимание, но вместо этого он обращает внимание начавший звонить телефон. Тянется за ним, прикладывает к уху. Я мысленно ругаю себя за то, не обозначила свое присутствие, потому что звучит короткое «Оля, я работаю, давай сама, не маленькая уже…». И понимаю, что это личное и снова про его племянницу. Но в тот момент, когда пытаюсь украдкой сделать шаг к двери, Резник перекрывает динамик ладонью и шепчет:

— Майя, останьтесь.

Мне жутко неловко, что приходится снова становиться невольной свидетельницей происходящей с ним за пределами офиса жизни. Но если про ремонт и нерадивых слесарей я воспринимала просто с улыбкой, слушая, как он еле сдерживается, чтобы не рычать, то выслушивать, как он отчитывает племянницу, честно говоря, ужасно не по себе. А вычитывает он ей прямо по первое число. Что-то по учебу, что задолбался решать, что хрен ей, а не мед с таким посещением и успеваемостью. Я ловлю себя на мысли, что додумываю пробелы в информации, которая не прозвучала, но плавает на поверхности: Оля учится в медучилище, Резник периодически ездить в столицу и упрашивает дать ей еще один шанс. Действительно, странно, как она с такой «тягой к знаниям» собирается закончить один из самых сложных институтов.

Резник, наконец, откладывает телефон. Точнее — бросает на стол. Жест называется — «психанул». Медленно цедит раздражение сквозь зубы.

— Простите. Майя, что вам пришлось… — Он делает неопределенный жест, который я считываю как «вникнуть в это все». — Не хотел вас отпускать. Две недели не могу придумать причину, чтобы заманить вас на разговор.

Признается в этом открыто и просто, как будто такие разговоры в целом его не парят.

А я вспоминаю выкрики Лильки и становится тошно. Мне теперь на фоне всего этого еще и сплетен на тему «неформальных отношений» с генеральным не хватает. После такого реально только по собственному и переезжать на другой конец страны. А лучше — географии.

— Вам идет, — неожиданно говорит Резник.

На мое непонимание, что именно мне идет, ведет взглядом по косе.

Волосы у меня внезапно стали расти как бешеные. Обычно я раз в месяц срезаю кончики и привожу в порядок челку, но с этой работой пару раз пропустила — и волосы уже реально до пятой точки. Поэтому иногда я завязываю их в косу, благо, что густые и коса правда выглядит «богато».

Непроизвольно веду взглядом в сторону приоткрытой двери. Чувствую небольшое облегчение, потому что приоткрыта.

— Спасибо, Владимир Эдуардович. Я сделала наброски, как вы просили. — Кладу папку с распечатками на стол перед собой, не решаясь подойти ближе. — Амина должна была скинуть вам на почту электронный вариант.

Он кивает, подходит ближе.

Настолько, что когда тянется посмотреть распечатку — «проезжает» рукой по моему предплечью.

Инстинктивно плавно веду плечом, но он успевает быстрее — перекрывает мне дорогу, становясь так, что теперь я зажата как будто между ним и стулом.

— Эта девочка — дочка моего погибшего много лет назад товарища, — говорит на полтона тише, но не шепотом. — Она мне крестница, но любит говорить всем, что племянница. Мне почти как родная дочь. Я за ней присматриваю, потому что девчонка бедовая и любит попадать в разные истории. Вот так это на самом деле.

— Я и с первого раза поверила.

— А по выражению вашего лица я себя почувствовал чуть ли не диагностированным козлом. — Он хрипло смеется.

— Владимир Эдуардович, у меня нет дурной привычки обсуждать в офисе то, что я вижу за его пределами. Вам не нужно объяснять мне то, что никак напрямую не качается моих служебных обязанностей.

— Я в состоянии закрыть рты всем, кто попытается тявкать мне в спину, — резко обрубает Резник. А потом так же резко, непредсказуемо, накрывает мою лежащую на спинке стула ладонь — свой. — И в твою — тоже.

Я дергаюсь на этот резкий переход с формального на интимное.

Интимное, помноженное надвое, потому что это точно абсолютно выверенное и намеренное, а нифига не случайное. И «тыканье» — совершенно точно не рабочее, как ни крути.

Я могу убрать руку. Не убираю, но и в ответ ничего не делаю. Просто смотрю на него, пытаясь разгадать, что за эмоции читаются в его глазах. Определенно какие-то новые.

— Скажешь, что я снова перешел границы? — голос Резника звучит еще чуть ниже и с насмешкой.

Я сглатываю. Он смотрит прямо в лицо, как будто пытается вытащить из меня ответ без слов. А я даже не знаю, какой ответ ему нужен.

— Нет, — наконец, отмираю. — Не скажу.

Но, как оказывается, только на половину, потому что до сих пор не понимаю, как реагировать на его ладонь. Это… приятное касание. Властное и бескомпромиссное — в этом весь Резник. Он, кажется, ничего наполовину не делает, сразу берет вообще все. И все же у меня нет ощущения давления — я вполне могу одернуть руку. Могу даже, кажется, по роже ему заехать и выкатить речь о служебной субординации — и вряд ли все это кончится для меня позорным увольнением с волчьим билетом.

— Тогда в чем дело? — Он медленно скользит пальцем по моей ладони, словно проверяет границу, куда можно. И что можно.

Но я все так же стою, вцепившись в спинку стула, не двигаясь.

— Просто… — голос подводит, и я прочищаю горло. — Просто мне не хочется давать поводов для сплетен. Вы сами прекрасно понимаете, как здесь любят пересказывать друг другу чужие истории. Даже ваши широких полномочий не хватит, чтобы закрыть все до единого рты, Владимир Эдуардович.

— Я привык, что обо мне постоянно что-то рассказывают, — говорит с налетом горечи. Как человек, которому тоже пришлось послушать досужие разговоры в спину. Я на мгновение даже предполагаю, что у него в прошлом могла быть своя безобразная история «с Дубровской». — Но тебе, конечно, такое внимание не нужно.

Он убирает руку, делает шаг назад. Я, воспользовавшись этим, тоже отступаю. И лишь тогда позволяю себе вдохнуть полной грудью.

— Я не хочу, чтобы ты чувствовала себя некомфортно, — продолжает генеральный, снова становясь деловым и слегка отстраненным. — Но я тоже не могу игнорировать очевидное. Очевидное для нас обоих…?

Это вопросительная пауза.

Проверка.

А я не знаю, что ответить. В голове проносится тысяча мыслей: насколько это рискованно, насколько навредит мне, ему, нам, насколько непрофессионально. Сколько процентов моего сознания готовы сказать «нет», а сколько процентов подсознания — «да».

И в этот момент за дверью раздается голос кого-то из сотрудников. Кто-то ломится с вопросами к начальству.

Я отхожу в сторону, словно это что-то решает.

Резник только вздыхает, бросает короткое «понятно» и берет со стола папку с распечатками.

— Спасибо, Майя. Я ознакомлюсь.

Я киваю и, пока он не передумал, ухожу из кабинета, чувствуя его пристальный взгляд у себя на спине.

В кабинет захожу, минуя вопросительный взгляд Амины.

Наверное, у меня что-то выразительное с лицом, раз помощница моментально всполошилась. Пока сажусь за стол и хаотично переставляю предметы с места на место, пытаясь найти хотя бы какой-то если не внутренний, то внешний баланс, краем уха слышу, как она уже заводит кофемашину, гремит посудой, достает что-то из шкафа.

В голове внезапно рождается рой мыслей.

Резник правда намекал на… особенную симпатию?

Или это просто плод моего воспаленного долгим одиночеством воображения?

Я снова перекладываю папку с анкетами на ту часть стола, откуда минуту назад их убрала.

Нет, мне точно не показалось. И до сегодняшнего дня одиночество не мучило меня прямо настолько, чтобы начинать придумывать несуществующие чувства.