Будешь моей (СИ) - Романова Наталия

В оцепенении я наблюдала, как отходящее белое полотно постепенно открывало вид на двуспальную кровать, укрытую покрывалом, с высоким изголовьем, две тумбочки по бокам, передвижной надкроватный стол, стоящий вдоль стены, как давно не нужный аксессуар, узкую тахту напротив кровати, детскую кроватку и пеленальный комод.

И, естественно, образа в правом углу.

Не знаю почему, я не могла оторвать взгляда от открывшейся картины, что манила к себе и отталкивала одновременно.

– Она не здесь умерла, – ровным голосом сказал Митрофан. – В онкологическом центре. Осуждаешь меня?

– За что? – посмотрела я на говорящего.

– Люди говорят, я жену убил, лечиться надо было, а не рожать. Ещё говорят, если бы не забеременела – не заболела.

– Беременность не провоцирует появление рака и не ускоряет рост опухоли, если это не меланома. Нам в колледже рассказывали. Раньше, действительно, считалось, что аборт – единственный выход. Современные исследования иначе смотря на этот вопрос. Онкологи совместно с акушерами могут подобрать эффективное лечение для будущей матери, не навредив плоду…

– Где они, те исследования, а где мы, – горько проговорил Митрофан. – Нам прямо сказали: или аборт, или смерть.

– Вы выбрали смерть?

Не удивительно. Аборт – грех великий, не искупаемый. Убийство. Такое никакими молитвами не замолишь, не спасёшься.

– Рак при постановке на учёт по беременности нашли. Она выбрала смерть, я – аборт, – отрезал Митрофан. – До сих пор со мной родня жены не здоровается, на другую сторону улицы переходят при встрече. Вслед плюют за то, что ходил к ним, просил уговорить на аборт. Зачем мне ребёнок такой ценой? Оказалось, я больше вечной жизни жену любил, не знал, пока не заболела. Нас познакомили молодыми совсем, как Сашу вашу с Егором. Поженились, прижились как-то, пообтесались, полюбили. И вот… – развёл он руками. – Ушла, я остался с тремя ребятишками и роднёй, плюющей вслед, за то, что спасти хотел. Чтобы жила, детей своих сама растила, хотел.

– Это её выбор, – промямлила я дежурную фразу, внутри соглашаясь с доводами Митрофана.

Мой отец бы не понял, у тёти Тони сомнений бы не возникло в подобной ситуации, я же думала иначе.

– Я думал – это из-за веры, уйти хотел из общины, отвернуться от церкви, её уговаривал, – тяжело выдохнул он. – В онкологии, когда лежали, в последние дни уже, две такие же пациентки были. Обе неверующие. Одна почти сразу ушла, тихо, ребёнок остался с родителями, поднимут или нет неизвестно – старые уже. Вторая следом за… – имя жены он не назвал, хоть я и знала его – Мария. – Недавно узнал, что родители покойной от младенца отказались, муж после смерти жены не выдержал, сдал в детский дом. Хотел было забрать мальчонку, не сиротой же расти, если родня сволочи, а мать не думала, что творит. В опеке ответили, не дадут одинокому мужчине. Женщине бы может дали, мужику – нет. Говорят, мальчик здоровый, быстро опекунов найдут, но не нашли, глядел в базе.

– Обязательно найдут, – приободрила я. – Или мы возьмём…

До сего момента я не собиралась никого усыновлять, но ведь в этом мае я замуж за старообрядца, вдовца, отца троих детей не собиралась.

Через несколько минут я намывала стол на улице, под навесом. Планировалось расположиться там, не в доме. Не удивительно, Митрофан сказал, что помимо друзей нашего согласия, придёт его заказчик, Лёша Калугин с невестой.

Мы учились в одной школе, он на три года старше. Всегда молчаливый, нелюдимый, я точно такая же, не до дружбы нам было. И какой-то его родственник.

Калугины – старый, крепкой верой род, только беспоповцы, а значит, ходу им в дом поповца – нет.

Дела вести, общаться, дружить могут. На порог друг другу не зайдут, детей не поженят, потому что внуки должны быть крещённые в истинной вере, а какая из двух победит?.. Никому отступники в роду не нужны, великий грех это.

Обернулась от чувства, что кто-то пристально смотрит на меня. Пригляделась. За штакетником, с той стороны забора, стояла девчушка лет шести-семи, прислонившись щекой к дереву, пряталась худеньким тельцем за старую вишню.

– Ты от кого прячешься? – улыбаясь, спросила я, догадываясь, кто передо мной.

– От тебя! – безапелляционно заявили мне.

– А ты не прячься, выходи, – подозвала я, указав на калитку заднего двора, где находилась.

Калитку открыли, уверенно дёрнув деревянную задвижку-вертушку. Подошла девочка, впившись в меня оценивающим взглядом светло-голубых, отцовских глаз в половину хорошенького личика. Туника с кружевными рукавчиками-фонариками, трикотажные лосины с растянутыми коленками, пыльные босоножки.

– Правда тётя Люда говорит, что ты теперь нашей мамой будешь? – с места в карьер заявила дочка Митрофана. – Меня Василиса зовут, а тебя – Иустина, тётя Люда так сказала.

Я растерялась, не знала, что ответить.

Мамой?

Разве кто-то может заменить ребёнку маму, если он её помнит? Тётя Тоня за всю жизнь не сказала мне плохого слова. Если наказывала, не сильнее родных детей, если ругала, всех поровну, жалела же зачастую больше. Но мамой она не стала и стать не могла, потому что она – не мама.

Не мама!

– Как тебе захочется, – выровняв дыхание, ответила я на прямой вопрос.

– У меня мама есть, она теперь рядом с боженькой, и тётя Люда есть, папке жена нужна, чтобы в блуд не впасть, – выдала Василиса, повторяя слова кого-то из взрослых.

Вероятно, всезнающей тёти Люды.

– Ты что здесь делаешь? – услышала за спиной строгий голос Митрофана.

– Я за прописями пришла, – отрапортовала Василиса. – Тётя Люда велела к школе готовиться.

– Какое неожиданное рвение к знаниям, – приподнял бровь Митрофан, пряча улыбку. – Рома где?

– Да вон он, в лопухах прячется, ревёт, как девчонка! Иди сюда, – махнула она рукой в сторону зарослей огромных лопухов.

Через минуту перед нами стоял крепыш с ободранными коленками с точно такими же глазами, как у сестры и отца на заплаканной, щекастой моське.

– Что за потоп? – Митрофан сел напротив сына, вытер бумажной салфеткой нос.

– Он Серёжкин самокат сломал, – заявила Василиса, – а тот сразу жаловаться побежал, ябеда потому что!

– Не ломал! – возмутился карапуз. – Мотор искал!

– Нашёл? – спокойно уточнил Митрофан.

– Не-е-е-ет, – протянул тот в ответ разочарованно, не удержавшись, всхлипнул.

– Потому что самокат у Серёжи механический, мотора нет.

– Едет, значит, есть! – засопел Рома.

– Ладно, Василиса, бери свои прописи, брата и идите к тёте Люде. Больше не приходите. Взрослые собираются, вам нельзя.

– Ага, – важно заявила Василиса, шагая в дом. – Я скажу, что ты починишь самокат. Починишь? – испытывающее уставилась на отца, попробуй не почини.

Пожалуй, и я, с пониманием в технике, ушедшим недалеко от Роминого: «едет, значит, есть мотор», починила бы. Командирша какая…

По пути поправила стоявшие на крыльце тапочки, захватила полотенце, оставленное мной на перилах, ровненько сложив машинальным жестом. Помощница папина.

– К сестре отправил сегодня, Людмиле, – пояснил Митрофан, когда дети ушли. – Позже все вместе соберёмся, добром познакомимся. Не сегодня, – показал взглядом на мангал, в котором горкой лежали дровишки.

Планировались взрослые разговоры под шашлык и возлияния. Немного, строго дозировано, но всё же зрелище не для детских глаз и ушей.

Посуда стояла на столе под навесом, салаты, зелень, свежие и консервированные овощи наготове, в ожидании гостей. Искренне удивило, что Митрофан помогал мне, не чурался женских обязанностей.

«Баба и кошка – в избе, мужик и собака – во дворе» – по такому принципу жил отец и все известные мне семьи нашего согласия. В тяжёлом быту, зачастую сознательно не облегчённом, чтобы неустанный труд помогал сосредоточиться на молитве, подобное распределение было рациональным.

Митрофан же ловко чистил картофель, нарезал отварные овощи, споро чистил рыбу, отодвинув меня в сторону. Он же замариновал с раннего утра мясо, купив у местного фермера.