Катажина Михаляк - Ягодное лето
– И так вольно ведет себя, – в голосе другой подружки явственно звучал оттенок осуждения. – Целуется, да на глазах у всех!
Стефания зажмурилась.
«Габрыся, дорогая, что с тобой? Что тебе там в голову взбрело? – мысленно кричала она. – Не с этим бабником и не так! А Павел?!»
Павел бессильно опустил руку, которой держал пульт. Он просто не верил своим глазам. Его Габрыся, его любимая, сладкая, невинная Габриэла без всякого смущения целуется с каким-то наманикюренным ловеласом!
«Она не твоя, – напомнил ему внутренний голос. – Совсем недавно ты убежал из ее дома, как вор. И у тебя нет права ее осуждать. Любой может, а ты нет, братоубийца».
– Ой, что я вижу, – это вступила Добровольская. – Это ж твоя Габриэла?! Обжимается публично с этим манекенщиком, как его там – Оливером?
В этот момент Габрыся заметила направленный на них глазок камеры, со смущенной улыбкой отвела глаза и спрятала лицо на плече своего спутника.
– Ох, надо же, ни стыда ни совести у девки нет! – Жозефина не собиралась щадить ни девушку, ни сына. – Такой махнешь деньгами перед носом – и она уж на все готова…
– Замолчи, мама, – из горла Павла вырвался звук, похожий на стон.
– Да я могу замолчать, пожалуйста, – не унималась Добровольская, – но факты-то вон, сами за себя говорят! Вон она, любимая-то твоя! – и она торжествующе ткнула пальцем в сторону телевизионного экрана, на котором Габриэла, которую обнимал Оливер, уходила в ночь. – Интересно, не стыдно им вот так… так вести себя – да на людях…
Павел вскочил, бросил пульт на кресло и вышел в другую комнату. Вслед ему летел злорадный, резкий смех матери.
Он сел на постель, обхватил голову руками и до боли закусил губы, чтобы остановить непрошеные слезы.
Ведь у него был шанс.
Габриэла была к нему неравнодушна – он это знал, чувствовал. Зная, что он полностью под каблуком у матери, она все-таки не презирала его, как все остальные, не оттолкнула его, когда он захотел ее поцеловать. И она хотела услышать его рассказ и дать ему, дать ИМ шанс. Павел это понимал. Почему он сам не дал себе этот шанс? Почему лишил их этого шанса? Ведь он не был убийцей, что бы там ни говорила его мать, он не убивал брата… а если даже и да – то уж точно не умышленно! Ведь он был тогда маленьким мальчиком, сопляком, для которого забота о взрослом больном брате была обузой. У него не было собственной жизни, друзей, увлечений – ничего. Кроме обязанностей следить за Петриком.
Пару раз, когда матери не было, а брат, напичканный лекарствами, засыпал, Павел убегал из ненавистного дома и бродил по улицам, просто так, без цели, вдыхая воздух свободы, пытаясь надышаться им впрок. И в тот вечер он тоже убежал, как только Петрик рухнул в постель без движения.
Павел сидел потом, спрятавшись в кустах, напротив того дома, где жил любовник матери, чтобы раньше ее успеть вернуться домой.
Он не провел эти два часа в играх с товарищами – у него не было товарищей. Он не слонялся в этот раз по улицам. Он просто сидел, скрючившись, смотрел на звезды и… был счастлив. Последний раз в своей жизни.
А потом вернулся домой…
Теперь, восемнадцать лет спустя, он понимал, как сильно он сам – не мать, не Петрик, а именно он, Павел, пострадал тогда. Чувство вины придавило его к земле, словно камень. Мать не давала ему о нем забыть – для нее он до конца жизни останется убийцей любимого сыночка. А вот он самого себя теперь все чаще склонен был считать все-таки жертвой – такой же, как и покойный Петрик. Ведь у него не было счастливого детства – да у него вообще никакого детства не было! Его всегда воспринимали как овчарку, которая пасет единственную и оттого еще более ценную овцу – собственного старшего брата, приступы бешенства которого довели бы до безумия любого взрослого. А маленький Павлик должен был неотлучно находиться при нем… При виде мертвого брата он невольно почувствовал облегчение – и это только усугубило его чувство вины, потому что облегчение быстро прошло, а уж мать полными ненависти словами хорошенько прочистила ему мозги. На восемнадцать лет. До самого появления Габрыси в его жизни, когда Павел почувствовал, что имеет право жить, быть свободным и счастливым.
Почему же он не рассказал все это ей, Габриэле, когда у него была такая возможность? Почему не снял наконец этот грех с себя в собственных и ее глазах?
Он понятия не имел.
А теперь уже было поздно.
С прекрасным Оливером, который, уж конечно, не был убийцей собственного брата, Павлу тягаться было никак нельзя…
– Оливер! Мой Оливер!
Малина стояла перед телевизором, опираясь одной рукой на пластиковый корпус, словно ожидая, что сейчас, вот-вот, появится на экране надпись «просим прощения за технические неполадки» и пропадет изображение мужчины – ее мужчины! – который целует сестру – ее сестру!
– Ты ублюдок! – взвыла она, когда картинка этой кипрской парочки не захотела исчезать и меняться.
– Ты сука! – завопила она, когда Габриэла смущенно взглянула прямо в объектив камеры, а потом вместе с Оливером исчезла в ночи. – Я тут тебе твоего пропавшего придурка разыскиваю, а ты вместо благодарности вот так! Ну, ты дождешься у меня! И ты, кобель, дождешься! Я уж вам… вас… Малина Богачка еще никогда не проигрывала! Никому! Я тебя, сестричка, прикончу! Оливер будет мой!
– Мои дорогие!
Гном хлопнул в ладоши, и девушки, до сих пор оживленно болтающие, умолкли.
– Завтра с самого утра мы начинаем космические метаморфозы!
Ему пришлось сделать паузу и немного подождать, потому что после этих слов девушки снова возбужденно заговорили. Только Габриэла сидела скромно сбоку и не принимала участия в общей болтовне. С самого первого дня она оказалась в некоторой изоляции со стороны остальных претенденток на победу. Причин этому было две: во-первых, она была признанной фавориткой, а даже самые некрасивые девушки не любят проигрывать в конкурсах красоты. А во-вторых – она в мгновение ока взяла в оборот самого красивого мужчину из всех имеющихся. Этого уж остальные девушки никак не могли ей простить. Никаких злобных высказываний или шуток они себе позволить не могли – все-таки Большой Глаз все время бдел и следил за ними, а вот бойкот и тихий, полный ненависти шепоток, которым они всегда встречали ее появление, запретить им никто не мог.
Габриэла, которая всегда вызывала у ровесников симпатию, такому отношению удивлялась, но флирт, который мало-помалу перерастал во что-то большее, занимал сейчас все ее существо, и ей было просто не до разборок с соперницами.
– Космические метаморфозы, которые одна из вас уже, собственно, начала, – Гном многозначительно подмигнул Габриэле.
