Будешь моей (СИ) - Романова Наталия
Не сразу, но всё-таки я заметила, что отношение ко мне отличается от отношения к остальным детям. На меня смотрели косо, иногда показывали пальцем, шептались, закатывали глаза. Называли «эта» и «его».
С одним из одноклассников, с дурацким именем Фокий, мы часто дрались. Вернее, он лез ко мне с кулаками, подставлял подножки, толкал, кусал, я защищалась, как умела. Мама ходила к директору школы, та лишь разводила руками, говорила: «Что вы хотите? Это дети! И потом, в такой ситуации…»
В какой именно ситуации, я поняла позже, как и то, что Фокий – мой брат по отцу.
А мама – любовница отца, которую он привёз в село, купил дом на глазах всего народа и несколько раз в неделю, не таясь, оставался ночевать…
Я разобралась, что мой любимый папа, всегда весёлый и самый-самый добрый, на самом деле жил с другой женщиной, другими детьми, и разводиться, уходить из семьи, не собирался.
Мама – любимая женщина, я – самая любимая принцесса, а там – семья.
Нехитрая драма, которая протекала на глазах всего села и окружающих деревень.
Став старше я начала протестовать, требовать от мамы, чтобы мы уехали. Немедленно, сейчас же. Я ужасно устала от того, что на меня показывали пальцем. Не могла быть больше «этой» и «его». Незаконнорождённой дочерью уважаемого всеми человека, государственного инспектора по защите и охране леса Кушнарёва Луки Тихоновича, местного лесничего.
Устала от шёпота за спиной. От того, что папа появлялся несколько раз в неделю, приезжал, как к себе домой. На пороге, никого не стесняясь, целовал маму, расспрашивал про мои дела. Не обижал ли кто, особенно Фокий.
Фокий обижал, только я упорно молчала. Я бы тоже на его месте обижала, потому что это несправедливо, неправильно, когда у твоего родного отца, мужа законной жены, под боком живёт любовница и ребёнок. И все, буквально каждая собака, об этом знают!
Иногда я слышала приглушённый, счастливый смех родителей из комнаты мамы, тогда всё в душе переворачивалось от противоречивых, раздирающих меня на сотни жалящих осколков чувств.
Выходило, что мама счастлива с папой, а он с ней. Иначе бы они не смеялись, не смотрели настолько влюблёнными глазами друг на друга, не шептались, как голубки, не ворковали…
Тогда почему они не вместе? Почему?!
Почему у его жены рождались дети? Значит папа и с женой… Понимать подобное ребёнку было больно, страшно, до дрожи противно. Я слов не знала для обозначения сего действа, но что это происходило, знала наверняка.
Разве могло подобное выстроиться в логическую цепочку в голове маленькой девочки? Я и сейчас, в двадцать, не могла понять маму, отца, его жену.
Всё внутри меня, каждая молекула протестовала, отвергала, возмущалась так, что казалось, душу сотрясало с магнитудой в девять баллов!
Потом мама забеременела моей сестрой. В том возрасте я уже знала, что существует аборт, и просила, умоляла, требовала избавиться от беременности. Сбежала в тайгу в знак протеста, думала, мама испугается, поймёт, примет мои доводы.
Или, что погибну, и тогда мне станет всё равно, даже если на могильном кресте вместо имени напишут «эта» и «его».
Нашёл меня папа, как мне казалось, через много суток, на самом деле через пару часов. Зарёванную, испуганную, с поцарапанными коленками, ладонями, ободранным ветками лицом, нещадно покусанную мошкарой.
Он нёс меня на руках, крепко обнимал, прижимал к себе, посекундно целовал, уговаривал не поступать так больше, не убегать. Заверял, что страшно любит меня – свою самую настоящую принцессу, мою маму и ещё не рождённую сестричку.
Дома плакала мама. Говорила, что однажды я вырасту и пойму её и папу.
Всё-всё-всё пойму, обязательно пойму.
Выросла… И нет, не поняла.
Мама погибла в автоаварии. Недорогую, крепкую иномарку подарил папа, чем вызвал очередную волну сплетен и синяки на моём теле от рук Фокия. Не справилась с управлением в дождь, врезалась в еле плетущийся трактор. Через несколько дней умерла в реанимации, не приходя в создание.
Моей сестре Ангелине, Геле, как её называла мама, только исполнилось два года, мне не было двенадцати.
Нас забрали в центр временного содержания для детей-сирот. Геля, естественно, ничего не понимала, поминутно просилась к маме, сводя меня с ума. Я же ревела безостановочно, пыталась морально подготовиться к детскому дому…
Если в принципе возможно подготовиться к такому. Хоть как-то принять, что отныне ты – сирота на попечении государства.
У мамы были живы родители. Я знала, как их зовут, где живут, но никогда не видела их. Надежды на то, что бабушка с дедушкой заберут нас с Гелей, не было.
Значит, впереди казённое заведение.
Через три дня нас с Гелей действительно забрали, но не в детский дом, а в дом нашего отца, в его семью. Сделать это оказалось легко, у нас обеих в свидетельстве о рождении, в графе «отец» значился вполне конкретный человек – Кушнарёв Лука Тихонович.
Отныне мы должны были жить с ним, его женой Кушнарёвой Антониной Борисовной.
И его пятью детьми.
Нас привезли в дом, стоявший на берегу реки в одиночестве, в семнадцати километрах от нашего села.
Вокруг непроходимая тайга, цветастые луга, речная прохлада, двор с бесконечными сараями, огород, которому края не видно.
– Пойдём, покажу тебе комнату, – глухо произнесла Антонина Борисовна, положив мне на плечо тяжёлую мозолистую руку. – Можешь тётей Тоней звать меня, – сказала, пока мы поднимались по деревянной лестнице на второй этаж. – Вот, – открыла дверь, оставила меня на пороге моего нового жилища.
Комната метров десять, не больше. С одним окном, занавешенным простыми шторами, длиной до подоконника. Бумажные обои, деревянная мебель, иконы в правом углу. Много икон. Позже я узнала, что это называется «красный угол», и такой есть в каждой комнате.
– Геля с девочками будет спать, заодно и присмотрят, – услышала я за спиной голос Антонины Борисовны.
Села на краешек аккуратно заправленной кровати. Сжалась, не в силах принять новую реальность. Обхватила себя руками, представляя, что это мама меня обнимает, она гладит по рукам, плечам, напевает весёлую колыбельную.
Уж такая была мама, что даже колыбельные, совсем грустные, заунывные песни в её устах звучали весело.
– Чего расселась?! – Услышала я звонкий, девчачий голос. – Не знаешь разве, что днём на кроватях не сидят? Пошли, у курей убрать надо.
Я смотрела на девочку лет девяти, понимала, что она – моя сестра, пусть мы совсем не похожи. Высокая, худая, костлявая можно сказать, с длинной косой, в простом платье по колено и в косынке.
Такая… как в чёрно-белом кино про колхозы и советскую власть. Я видела несколько раз по телевизору.
– Пошли, а то от мамки влетит, – запричитала девочка, нетерпеливо переступая с ноги на ногу. – Меня Саша зовут, Александра. Ты Тина, я знаю. Я тебя в школе видела и в магазине один раз, когда с папой приехала, ты шоколад покупала… – вздохнула Саша. – Нам только по праздникам сладкое можно, сдерживать себя надо. Гортанобесие – грех.
В тот день я многое узнала: во сколько коз нужно загонять в сарай, как чистить курятник, чем кормят гусей и уток, как удобней сидеть, когда пропалываешь грядку, как отличить тоненький росток полезного растения от сорняка.
Все пятеро детей молчаливо и усердно работали, делая вид, что наше с Гелей присутствие – нормально. Косились, перешёптывались, кривили губы, когда у меня падала из рук тяпка или лопата, на небольшой топорик я и вовсе смотрела с откровенным страхом, но мгновенно брали себя в руки. Прятали эмоции за семью замками.
Время от времени появлялась Антонина Борисовна, обводила нас тяжёлым взглядом. Все мгновенно переключали внимание с меня на работу, будто забывали о моём присутствии и вопиющей безрукости.
И всё равно я каждой клеточкой чувствовала взгляды: любопытные, недовольные, обиженные, откровенно ненавидящие – Фокия.
Недели, может месяцы – память милостиво позволила забыть детали тех дней, – я провела между слезами и усердным трудом, пытаясь вписаться в новую жизнь, хотя бы понять её.
