Не прощай мне измену (СИ) - Май Анна
Тим, не отрывая от меня глаз, со второй попытки неловко садится в Юлино рабочее кресло. Будто я исчезну, если он отвернётся посмотреть, где находится сиденье. Набирает полную грудь воздуха и готовлюсь услышать: “Привет, Сим-Сим”, — уже чувствую вкус этих слов, но открывается дверь и в комнату просачивается Юля. Быстро оставляет сухую Сашкину одежду и испаряется. Муж, спохватившись, что сидит в мокром, стягивает свою футболку, вытирает плоский живот и стреляет в меня взглядом. Да, я тоже помню первую встречу. Сейчас снова видео на дистанции и он опять с голым торсом. Грустно усмехаясь, прячет себя в нечто белое, не очень подходящее ему по размеру, а потом оттягивает впереди, чтобы прочитать надпись. Закатывает глаза: “Не ходи за мной, я сам заблудился”. Ох, Юля, Юля, спасибо, что хотела разрядить атмосферу…
Нам не до смеха, оба оглушены встречей, но действительно дышится легче. Я не забыла, что мы разводимся, правда. Только щёки предательски розовеют от смущения, ярче них сейчас только малиновые пряди в моих волосах, которые Тим восхищённо рассматривает. Точно, он же не видел меня после Леры. Господи, там же ещё и лимонные есть. И выбритый висок, который я безуспешно пытаюсь спрятать отросшими кудряшками. Уголки губ мужа трогает лёгкая улыбка. Подпирает подбородок ладонью и одними глазами говорит:
— Такая красивая. Лера постаралась?
Согласно моргаю:
— Ага, тебе нравится?
— Очень. Совсем новый Сим-Сим… И тот же самый…
Мы как будто в театре молчания Метерлинка, лекцию о котором недавно слушали у искусствоведов. С одной лишь разницей: у Метерлинка слова нет вообще, а здесь без единого звука я слышу глубокий низкий голос, обёрнутый мягким бархатом. Тим будто всё обо мне знает. Тепло и ласково смотрит:
— Ты всё делаешь правильно, маленький. Видел твои работы, очень горжусь.
Юля, шпионка! Когда я хвасталась им с Ладой кое-чем из отснятого, конечно, понимала, что это может дойти до Тима, но ему ведь могло быть и неинтересно. Он не даёт мне развод, но, возможно, из чувства противоречия. После того страшного вечера, я очень боюсь снова поверить. Ему, кому-то другому, даже самой себе. Любить — это больно.
Руки мешают, безуспешно пытаюсь заправить волосы за уши. Тим замечает смену моего настроения и сам становится серьёзнее. Открывает рот, будто всё-таки скажет что-то, но, помедлив, вновь продолжает глазами:
— Не могу развестись, извини. Представляешь, без тебя моё сердце не бьётся.
Прячу глаза, чтобы муж не увидел лишнего. Мне нельзя всё это чувствовать. Радость, смущение и, кажется, счастье. Боже! Просто нельзя. Жми на “Отбой”, Сима, и живи дальше так, как прожила этот месяц. Лада убеждает, что со временем перестанет болеть, ну хотя бы боль притупится… Но сейчас, пока муж на экране, так хочется ещё немного на него посмотреть. Наши взгляды — почти осязаемы, практически прикосновения, а меня так давно никто не касался.
Всё это время Тим созерцал мою цветную макушку, чтобы когда я вернусь, спросить:
— Ты хоть чуть-чуть скучала по мне, Сим-Сим? Я — очень…
Свожу брови вместе, закусывая губу. На том конце связи в окне из-за облаков выходит солнце, цвета в комнате становятся мягче, светлее, в карих глазах Тима проступают вкрапления золота.
— Разреши мне приехать, маленький?
Открываю рот, чтобы ответить, только не знаю что. Какую Симу послушать? Ту, что тянется к нему сейчас даже взглядом, несмотря на боль и обиды, или ту, что платит адвокату за каждое заседание суда о разводе, чтобы жить дальше без Тима? Муж видит эту борьбу и терпеливо ждёт ответа, хотя раньше бы уже сто раз приехал не спрашивая. Но ответить ему не судьба.
— Gatto rosa! — Марко легко дёргает меня за ухо и приземляется рядом, с другой стороны падает Томочка. У нас скоро занятия, видимо, пора идти. В свободную руку подруга суёт закрытый стаканчик с логотипом кафе, а Марко кладёт сверху печеньку. И, не разобравшись, кто на том конце связи, по-английски говорит моему собеседнику, что, сорри, я пропустила обед, и мы уже опаздываем. Маму, кстати, этот эмоциональный обормот уже очаровал, хоть она ни черта не понимает, что он говорит. А вот Тим не проникся.
Тома, смеясь, представляется мужу и говорит, что они решили, будто я немного тронулась, потому что наблюдали в витрину кафе, как двадцать минут молча пялюсь в экран. Двадцать минут? Оу.
Волшебство момента безнадёжно растворяется. Пытаюсь поймать его последние частицы и что-то всё же произнести в ответ на вопрос, но уже совсем другой Тим кивает мне — иди. И отрубает связь.
— Ой, — пищит Тома, — мы помешали? Начинает щебетать что-то извинительно-вопросительное, пытаясь выяснить, кто это был. Дальше на русском сообщает, что если у меня такой красивый муж, то она вообще не понимает, как я решилась оставить его на три месяца. Мысленно поправляю её, что, во-первых, муж он ненадолго. Без детей и претензий, по словам адвоката, нас разведут через два месяца. И во-вторых, оставила его не я. Первой. Тяжело вздыхаю и принимаюсь за печеньку с чаем — будет грустно, если на лекции начнёт урчать желудок.
Марко смотрит так, будто видит меня в первый раз. После разговора с Тимом во мне слишком много эмоций и нужно какое-то время, чтобы переключиться на новую Симу, которая одета в броню хорошего настроения, не пропускает ни одной творческой авантюры и постоянно как-нибудь балуется. С первого дня из-за глаз и волос он прозвал меня “розовой кошкой”, иногда аккуратно подкатывал, вместе дурачились, но ни разу не видел меня обнажённой душевно. Вот и сейчас не хочу кормить его этим зрелищем, но приходит сообщение от Юли, и я вновь выбита из седла:
Юля: Сим, ты нормально? Тим унёсся как ошпаренный. Что ты ему сказала такого?
Ничего, я не сказала ему ничего…
Глава 40
— Ты роскошно грустишь, gatto rosa, — говорит Марко, становясь рядом и прикрывая глаза.
— Роскошнее, чем радуюсь? — в моём, кажется, третьем по счёту бокале кончается сухое белое. Уже пора двигать к себе, но я всё медлю. Слишком хорошо стоять на балконе, дышать тёмным небом и, закрыв дверь, слушать звуки тусовки. Вроде и не одна, но никто не трогает. Мой формат вечеринки. Был. Пока не возник наш художник.
— Это несравнимые вещи, Серафина, — говорит он и мечтательно улыбается. Да что б тебя, такой вечер был! Подкатывай, пожалуйста, к Томе, да и студенточки наши вечно тебя облизывают. Спасайте меня уже кто-нибудь прямо сейчас. Оборачиваюсь к окну, высматривая подругу. Марко загораживает обзор, будто хочет мне помешать телепортировать Тому к нам взглядом. Он уже выучил этот защитный манёвр, когда его пробивает на романтику в мою сторону.
Страдальчески в тысячный раз прошу называть меня Симой, но алкоголь не даёт выдержать нужную ноту, и мы глупо хихикаем. Внутри Марко более замысловатый коктейль, и он прикрывается этим, чтобы позволить себе лишнего.
— В твоей грусти есть чувственность, нежность и страсть, а радость… — тихо что-то бормочет на итальянском, подбирая слово, — стерильна! — Щёлкает пальцами довольный собой. — Не так интересна…
Наигранно сокрушаюсь:
— Художники — страшные люди! Грусть им подавай, душу выворачивай…
— Да, — улыбается Марко, — страшнее только фотографы.
Мы часто пикируемся на тему художники против фотографов, хотя оба рисуем руками и оба снимаем, просто специализации разные.
— Это он тебя заставляет грустить, — лезет за красные флажки Марко, — тот молчаливый человек, да?
Отворачиваюсь к перилам, изучая подушечками пальцев трещины на краске. Пусть ему отвечает ночь, я не хочу, это моё. Не для того Сима прятала чувства поглубже, чтобы обсуждать потом с… Кто мне Марко? Мне намного проще было раздеться при всех для одной из его работ, чем сейчас вместе обсуждать Тима.
В Берлине вообще понятие личного сильно размылось. Здесь ты лишь спишь в одиночестве, всё остальное время вокруг люди. Сегодня, к примеру, мой детский сад позвал нашу троицу смотреть “Андалузского пса”. Думала, девчонки хотели заманить Марко, а мы с Томой — прицепом, но нет. Оказалось, я как-то обмолвилась, что знаю все символы этой короткометражки, вот они и решили меня допросить. Им на истории искусств задали посмотреть и разобрать.
