Не прощай мне измену (СИ) - Май Анна

Бунюэль и Дали — те ещё затейники, надо признать. Есть в фильме один кошмарный момент… с опасной бритвой. Сколько раз смотрела, но всё время в этом месте дёргаюсь и сжимаюсь. Все остальные тоже ахнули. И тут на плечо опустилась горячая ладонь Марко, едва ощутимо поглаживая, мол, не бойся. Вроде дружеский жест, только стало как-то не по себе. Сбежала.

Потом солировали с ним на обсуждении. Марко с жаром вещающий о том, как Дали на премьеру “Пса” взял с собой два камня, чтобы отбиваться от тех, кто начнёт хаять ленту, был прекрасен. Даже я заслушалась. Правда, под конец он начал всех пугать рукой в муравьях из того же фильма, и девчонки с визгом удирали от него по комнате.

А потом они подобрали каждой аутфит для рейв-пати и начали учить танцы из тик-тока. Моя попытка эвакуироваться окончилась провалом. Марко подхватил нас с Томой и пришлось показать класс, освоив несколько замысловатых па. Господи, разве этому учиться я сюда ехала?!

Вышла на балкон отдышаться. Туда же хвостиком просочился и Марко. Опёрся на перила локтями лицом ко мне и лукаво поглядывает из-под ресниц. Молчу. Просто жду, пока кто-то нагрянет и заберёт озорного художника веселиться дальше. А чего ждёт он?

Кивает на бокал:

— Ещё вина?

— Нет, спасибо, — отвечаю, не поворачиваясь.

— Ещё танцевать? — меняет позу и выпрямляется.

— Нет, спасибо.

— Ещё… поцелуй? — делает шаг ко мне вплотную.

— Нет, сп… Марко! — укоризненно хлопаю его по груди ладонью и отодвигаю, чтобы сохранить подобие дистанции.

Перехватывает мою кисть и тянет к себе, впечатываясь всем телом. Точно так же, как в тиктоковском танце.

— Поцелуй меня, грустная кошка, — с хрипотцой в голосе переходит на родной язык.

Приехали. Вот ещё “Бесаме мучо” мне тут не хватало.

У Марко порочные губы. Яркие, полные, чётко очерченные тонкой белой каймой. Мягкие, тёплые. Нижняя — в мелких морщинках, чуть больше верхней. Он расслабленно водит ими мне по щеке, подбираясь всё ближе к губам. Его сердце выпрыгивает мне в ладонь. Моё — спокойно.

— Целуй, — замирает на расстоянии нескольких миллиметров.

Медлю.

— Целуй! — шёпотом просит, касаясь своими губами моих…

А через секунду он возьмёт меня за руку, и я так остро почувствую прикосновение чужих пальцев к обручальному кольцу, что никакого поцелуя не будет. Но за это время я успею его представить. И мне будет приятно. Никакой паники и отвращения от другого запаха и незнакомого тела рядом, как тогда с Лёхой. Хотя какого незнакомого? Мы за этот месяц основательно притёрлись. И спали вповалку втроём на перерывах, и на практике чего только не было — то я вписалась в его коллективное ню, то он помогал мне, когда в композицию срочно нужен был торсик. Не незнакомый, но нежеланный, не… Тим.

Понимаю всё это и прикрываю губы Марко ладонью. Вздыхая, целует пальцы:

— Вредная, вредная кошка…

Я знаю.

Наверное, когда-нибудь, какой-то другой мужчина зажжёт меня, но не этот и не сегодня. Пока я горю другим. На балкон вместе с музыкой очень кстати врывается Томочка и тянет нас в сумасшедший танцующий детский сад, хоть мы и не одеты для рейв-пати. Но самый мой лучший наряд — это лёгкость и чувство, что где-то в районе солнечного сплетения впервые за все эти месяцы отпустило натянутую струну. Очень хочется жить.

Глава 41

— Ладно, — вздыхает профессор, — объясняй по-русски. Но только один раз в виде исключения. Всё равно описание сдавать на немецком, — строго добавляет.

Большеглазая Ира улыбается и начинает тараторить на великом и могучем, думая, что вот сейчас я уж точно её пойму. Если бы.

Сегодня мы полным составом гранта снова в рабстве у международной группы искусствоведов, приехавших учиться по стипендии службы академических обменов. Мне очень нравится, что если хоть кто-то из студентов не понимает тему на немецком, то лектор сразу переходит на английский, правда, на практических занятиях и экзаменах правила другие.

В начале семинара студенты сами выбрали себе подопытных, на ком будут отрабатывать навыки описания картин. Фокус в том, что нужно рассказать о предмете искусства так, чтобы тот, кто слушает, мог его воспроизвести как можно более точно. Отличница Ира описывает мне картину кого-то из импрессионистов, кажется, знаю какую, хотя по условиям она должна быть малоизвестной, чтобы никто не жульничал.

Глаза Иры светятся. Пока она говорит о стиле, цветах и композиции, я бодренько набрасываю эскиз на странице большого блокнота. Подсказывать нельзя, хотя уже понятно — попала в точку. Азартно работаем, и есть все шансы, что справимся одними из первых. Пока не дошли до описания чувств и эмоций каждого персонажа картины. Мне по-прежнему прекрасно объясняют, но я выключаюсь из разговора, теряю нить и все время переспрашиваю, а когда переходим на русский, всё становится хуже в разы.

В одном из углов картины — влюблённая пара. Чтобы я правильно поняла и верно передала оттенки эмоций, Ира придумывает им историю в духе того времени, увлечённо рассказывает, как они любят друга друга. Ярко, в красках, в деталях, про заботу и уважение, про свободу и доверие, про страсть и близость, про привязанность, нежность и искренность. Чем дальше слушаю Иру, тем больше меня накрывает пониманием, как много я не рассказала Тиму, о том, что чувствую. К нам. К нему.

Ощущение, будто начинается приступ астмы: воздуха мало, стены давят, в груди так тесно, что хочется расстегнуть рёбра и подышать. Мы всегда общались образами, интуитивно понимали друг друга. Думала, этого достаточно. Но вдруг оказалось, что в мире есть столько важных слов, которые не выразить взглядом, не передать напряжением мельчайших мышц или прикосновением. Слова, которые нужно говорить. В голове и сердце у этой девочки их так много, а у меня — ничего, только мыльные пузыри смыслов. Тонкие, невесомые — поди поймай. Может и Тим не смог.

Ире уже неловко, а я никак не выберусь из этого водоворота. Думаю, думаю и не понимаю, как мы вообще продержались семь лет, не сказав друг другу столько необходимого. И как я раньше этого не замечала? А Тим, почему молчал он? Хотя муж-то как раз первый и высказался. Видимо, так накопилось за все эти годы, что действительно стало душно в нашем молчании.

Шмыгаю носом, стирая салфетками слезы, очень хочется выйти, чтобы прожить это знание в одиночестве, только сейчас совсем никак. Натянуто улыбаясь, объясняю окружающим, что Ира — талантище и растрогала меня описанием на русском до глубины души. Профессор довольно кивает и просит подробно всё записать, чтобы потом не забыть и тщательно перевести на немецкий. Пусть не переживает, не забудем. Я уж точно. Кажется, грант даст мне гораздо больше, чем думала.

Несколько дней мучусь этим — в голове не прекращаются диалоги. Совсем не такие, как были в тёмном марте — тогда на репите крутились одни вопросы. А сейчас наблюдаю, как мои смыслы одеваются в буквы и превращаются в слова. Это бывает ошеломительно. Когда всю жизнь учишься передавать мысли образами через фото, картины и графику, а потом, как трёхлетка, пытаешься начать связно говорить.

Я даже как-то не выдержала и позвонила маме, чтобы сказать, как они с папой мне дороги. Лучше бы сдержалась, потому что потом ещё долго уверяла родительницу, что с её дочерью всё в порядке, она здорова и трезва. Последнее подозрение — особенно обидно, они видели меня пьяной только в студенчестве, пару раз.

Попросила Иру ещё потренировать описание уже на моей работе. Дала фотографию мужа. Эта снятая в одном из наших путешествий карточка дорога мне. Тим очень редко излучает беззаботное счастье, и показалось, что я поймала такой момент. Хотелось это подтвердить чужими мнением. Особенно сейчас, когда загналась настолько, что начала сомневаться абсолютно во всём — в своей способности его понимать, в возможности выразить чувства так, чтобы понял он. Может вообще всё наше счастье — самообман. Муж же ушёл почему-то в итоге. Однако Ира всё подтвердила, приведя в большее смятение, чем было.