Джун Зингер - Съемочная площадка
Тодд с побелевшим лицом рухнул на мою кровать. Нет, я думала, что лицо у него побелело, потому что не смогла поднять на него глаз. Это был незнакомец… Чужой человек из совершенно другого мира.
— Ты разве не записался на лечение? — Я настроилась на то, что больше ни разу не взгляну на него. — Я не хочу, чтобы ты возвращался домой и пачкал туалет, в который ходят наши дети. Боже мой! И надо же, чтобы это был сифилис! Ну почему, в конце концов, не какой-нибудь лишай? Сейчас это самое модное заболевание!
— Баффи, но я не помню, чтобы что-нибудь было!
Я усмехнулась, все еще глядя в стену.
— Ты мог бы придумать более оригинальное объяснение. Ты же всегда был такой сообразительный. Если бы вы с Лео сели голова к голове… — Мне было все равно, что он ответит. Как говорится, он вышел из доверия. Я закрыла лицо подушкой. Потом убрала ее и посмотрела на него. Я решила, что позволю себе это, потому что хотела увидеть выражение его лица в эту минуту. Но я переоценила свои силы. — Запомни условие, Тодд Кинг! Я навсегда запрещаю тебе говорить со мной об этом! Навсегда! Если я вообще разрешу тебе разговаривать со мной!
И снова отвернулась к стене.
Нужно выработать и другие условия нашей будущей совместной жизни. У меня впереди целое лето, чтобы обдумать их. Я могла позволить себе не разговаривать с ним, не смотреть на него, если мне того не хотелось. Я — покойник, а у покойников есть свои привилегии. И в первую очередь они имеют право на душевный покой. И на то, чтобы не выслушивать всякие сказки от посторонних.
Я вызвала няню. И когда она появилась, попросила ее выпроводить из комнаты рыдающего мужчину и, если понадобится, применить силу.
— Я откажусь от фильма, — крикнул он. — Я сегодня уже почти прекратил съемки.
Я повернулась у нему, потому что считала, что имею право посмотреть на него, если мне так вздумается. Я диктовала условия и могла как угодно менять их.
— Ну уж нет! Ты посвятишь свою жизнь этой картине, а если потребуется, то и умрешь ради нее! Условие номер два! Ты продолжаешь снимать «Белую Лилию»!
«Тебе не отделаться так легко: поплакал — и все уладилось!»
— Ты не можешь так поступить, Баффи! Ты не можешь перечеркнуть все, что было между нами, из-за какой-то нелепицы. Из-за того, что что-то случилось, когда я даже не…
— Вот!
— Ты не можешь разорвать наш брак! Я люблю тебя!
Я отвернулась к стене, и он, наконец, позволил няне проводить его до дверей.
Он сказал, что любит меня. Если бы он изучал поэзию, а не бухгалтерский учет, он вспомнил бы строку: «Ты всегда убиваешь того, кого любишь». Или что-то вроде этого.
А что касается того, что я собираюсь расторгнуть брак, то тут он неправ. Это не имеет никакого отношения к дурацкой истории о потере памяти. Вот ведь нахальство! Сначала он убивает меня, а потом еще пудрит мне мозги! Но я не собираюсь ничего разрывать, мне хочется воткнуть в него нож и повернуть его раз, два, три… И так до конца его жизни.
Клео оставалась с Лео, потому что хотела сохранить их брак как таковой. Кэсси оставалась со своим мужем, только чтобы не уступить матери и не признать, что совершила ошибку. Разве в таком случае месть — не менее веская причина?
Да, наш брак должен сохраниться. Все должны знать, что мы все те же супруги. Все должны знать, что Баффи Энн Кинг все та же. На самом деле это будет некая дама, очень похожая на Баффи Энн Кинг, она будет разъезжать по бульвару Сансет и прогуливаться по улицам Родео-Драйв. И никто не догадается, что настоящая Баффи Энн — уже давно «ходячий труп», если воспользоваться названием одноименного фильма.
Поглощенная мыслями о мести, доведенная до истерики, я думала: «О Боже, как же мне жить дальше? Как мне жить без него?» Моя жизнь потеряла прежнее очарование. И уже неважно, что случилось, и случилось ли это вообще — прошлого все равно не вернешь, и ничего хорошего уже не будет. Если бы я не любила так сильно, то и ненавидела бы намного меньше. Если бы я не любила так сильно, мне было бы легче жить дальше.
Часть четвертая
ЗИМА
1981–1984
68
В конце лета я вернулась в Малибу, а Тодд остался в городе и приезжал лишь на выходные, чтобы пообщаться с детьми.
(Он сообщил мне, что занялся лечением, но продолжал утверждать, что ничего не знает — ни где это произошло, ни с кем и тому подобное. Я не реагировала на его попытки объясниться). Из всех наших домашних только Ли и Меган заметили, что я переменилась. Но они обе считали, что тому виной — уныние, в которое я впала после того, как потеряла ребенка. Ли уже больше не ворчала на меня и подсовывала мне всякие вкусности, а Меган чаще оставалась дома, чтобы помочь Ли и подбодрить меня. Она говорила мне, что это не трагедия, что, по словам ее подруги Солти (по фамилии Пеппер), в моем возрасте уже поздно заводить детей и что в доме только прибавилось бы хлопот. Я понимала, что она просто хотела успокоить меня.
Я занималась тем, что бродила по пляжу и придумывала условия нашей будущей совместной жизни с Тоддом. Никаких интимных разговоров. Ему разрешалось говорить со мной только о детях, о доме, о Ли и о бизнесе. Ему запрещалось говорить о Сюзанне, если хотелось обсудить что-то, не имеющее отношение к фильму «Белая Лилия», съемки которого должны продолжаться независимо ни от чего. Я умерла для него и не могла вести с ним прежние разговоры, не могла, как раньше, помогать работать над фильмом, и ему предстояло смириться с этим или умереть. Я понимала, что бросила ему вызов, который он не мог не принять.
И, конечно, ему запрещалось врать мне. Мне невыносимо было снова слышать этот рассказ о том, как он отрубился, как проснулся с головной болью и увидел рядом Сюзанну, лежащую без сознания. Я не хотела больше слышать о том, что, проснувшись, он почувствовал, что очень плохо соображает и не может отличить реальность от сновидений. Пускай он оставит сновидения для своих фильмов. «Лжец» и «мошенник» — эти определения вошли в мой арсенал ругательств, которыми я каждый день мысленно осыпала его. Он просто шарлатан — этот человек, которого я ценила и обожала по разным причинам, видимым и скрытым… Этот человек, которого я боготворила и уважала за его честность и силу духа.
Ему запрещалось вмешиваться в мою личную жизнь и даже говорить о ней, и если бы он уразумел это, я могла бы беспрепятственно развлекаться. И чем дольше ему самому придется промучиться, тем лучше. Но эта мысль теплилась где-то на самых задворках моего сознания. Труп не может развлекаться. Не я, а он, специалист по этой части, волен делать все что угодно, лишь бы не давал повода для сплетен и не смущал меня и детей. Единственное, что от него требуется — это осторожность.
