Елена Радецкая - Нет имени тебе…
Жили с девчонками впятером в одной комнате, завешенной постерами и календарями с картинками, заставленной до потолка картонными коробками, где они держали свое добро, которое не требовалось в сиюминутном обиходе. К беспокойной жизни они привыкли, к ним часто приезжали гости с родины, так что иногда нас оказывалось до шести-восьми человек в комнате, причем гостей и меня в том числе требовалось тайно проводить через вахту, а потом спать вповалку. Такая жизнь с непривычки мне понравилась, по крайней мере здесь невозможно было пропасть, всегда найдется кто-то, кто позаботится о тебе: заболеешь – будут лечить, проголодаешься – накормят, заплачешь – утешат.
Я сводила Аленку в Эрмитаж, рисовала студенческие стенгазеты и дружеские шаржи для именинников. Марго нашла мне заработок: разрисовывать накладные ногти, и я рисовала на них радугу, орхидеи и анютины глазки, пауков в паутине, летучих мышей и черепа, сама придумывала рисуночки, так что мне даже заработок повысили.
В общем, жили с девчонками дружно и весело, я внесла в общежитийское бытие разнообразие и своеобразие, однако пришло время, и я кожей почувствовала – пора линять. Никто мне не намекал – ни-ни! – возможно, они и сами еще не осознали, что я загостилась, но это было растворено в воздухе. Интересно, что идти мне было некуда, однако все опять образовалось само собой.
Девчонки потащили меня на какой-то факультетский праздник, где были молодые преподы и старые выпускники. Один сорокалетний мужик очень на меня запал, но я его отфутболила. Он противный, деревянный, с прилизанными редкими волосиками на косой пробор, в очках, и с выражением отличника младших классов. Ботаник по определению. Его называли Ромыч, он Романов, только, естественно, не царских кровей. Мне было скучно, и надралась я на дармовщину, надо сказать, не по-детски.
Чем закончился вечер – не помню, но когда я проснулась наутро в чужой постели, то сразу поняла, в чьей. Я была раздета, но не догола. Много времени не понадобилось для выяснения того, что Ромыч не воспользовался моей бессознанкой. Я накинула блузу и, не потрудившись надеть брюки, пошла исследовать жилище.
Хозяин стоял над газовой плитой, помешивая в сковородке. Он сказал что-то вроде: «С добрым утром, как спалось, завтрак будет через десять минут», словно был прислугой или любящим мужем, и так у нас начиналось утро лет десять подряд. Я прибалдела, не нашлась, что ответить, и продолжила обход. Квартира – двухкомнатная, запущенная, особенно спальня, окно которой выходило в полутемный двор, куда и солнце не заглядывало. Вторая комната, которую можно назвать кабинетом и гостиной, значительно больше, две стены заняты библиотекой – в основном, технические книжки и собрания сочинений классиков советского времени. Но это я потом рассмотрела, а сразу меня сразило огромное окно без переплетов, и в этом окне – о чудо, я ведь даже не знала, где нахожусь! – картина в раме: за Невой – Кунсткамера, Академия наук, университет и Академия художеств. А прямо под окном, на воде парусник. Ошеломляющий, офигенный вид! Я опустилась на широкий мраморный подоконник и глаз не могла оторвать от этой красоты, от прозрачного нежно-аквамаринового неба с розоватым пушком утренних облаков, от нежного трепета воды, переливающейся красками неба. Вряд ли я долго смотрела в окно, потому что пришел Ромыч с сообщением, что завтрак готов, однако за это время река, небо, форма облаков раз десять переменились.
– Всю бы жизнь смотрела на это, – сказала я, а он отозвался:
– Смотри сколько захочешь.
– Это что, предложение остаться? И как надолго?
– Навсегда.
От окна отвлеклась всего на минуту, а когда взглянула – господи боже мой! – по небу уже двигались аккуратненькие, словно завитки каракуля, золотистые облачка, и вода мерцала золотыми подпалинками. Я ахнула и сказала:
– Предложение серьезное и подлежит обсуждению.
Я умылась в зачуханной ванной и пришла в кухню завтракать.
– Конечно, здесь все будет не так, все изменится, – сказал Ромыч, словно я уже согласилась остаться. – Будет, как ты захочешь.
– Только учти, если ты рассчитываешь найти во мне домработницу, ты ошибся.
– Да нет же, ты неправильно меня поняла, – залебезил он. – У нас замечательная соседка, тетя Шура. Она иногда помогает мне по хозяйству. Мы сможем с ней договориться, чтобы она постоянно готовила и убирала.
И снова я сидела на подоконнике, а там шло представление со светом, цветом, рефлексами. По Неве проносились «метеоры», катера и катерочки. И вдруг нахмурилось, пошел дождь. Ромыч здесь родился и смотрел в это окно каждый день всю свою жизнь. Если человек с детства видит такую красоту, он должен вырасти особенным. А он – обычный зануда.
Когда Ромыч был маленьким, квартира была коммунальной, это потом ее поделили на отдельные и сделали разные входы. Этот элитный дом на Неве, можно сказать, в одном из самых красивых мест, хотели захапать себе те, кто обычно хапает, а жителей отправить куда-нибудь на выселки. Но хрен им отвалилось. Сосед Ромыча, какая-то шишка, выступил, и после небольшого хипеша весь этаж оставили в покое.
До вечера я смотрела в окно, а потом отдалась за него и продалась. Единственное, на что у меня хватило ума, не расписываться с Ромычем. Он мне предложил, как благородный человек… Благородство его меня достало.
Бог меня за Ромыча накажет. Или уже наказал? Но что ж делать, если, с одной стороны, как говорит Муза, – «любовь не картошка», с другой – «насильно мил не будешь». Как-то в хорошую минуту я спросила его:
– Ты что ж, полюбил меня с первого взгляда?
– Да, мне показалось, что я ждал тебя всю жизнь, я и не женился, чтобы тебя дождаться, – ответил он.
– Не гони пургу, – раздраженно отозвалась я, потому что ответил он неправильно, терпеть не могу мелодраматичности.
В Ромыче все было не по мне: маленькие ручки и ножки, жидкие волосики и намечающаяся плешь, остренький птичий носик, умненькие глазки за стеклами очков, скрипучий голос, и в выражении лица согласие на все. А самое существенное, он был противен мне физически. Постель я воспринимала как тяжкую обязанность и плату за постой. Платила редко и даже не пыталась скрыть, что мне все это неприятно, и я просто терплю его эротические упражнения. На его задышливые – «Люблю… ах…мах… бах… люблю…» – я отвечала: «Давай побыстрее».
Он был самый положительный человек из тех, кого я встречала, самый занудный и напрочь лишенный чувства юмора. Я не знала, о чем с ним говорить. Ромыч преподавал в военном училище, интересно, как курсанты к нему относились?
Ничего он от меня не требовал, лишь бы я существовала рядом. И я существовала: бездельничала, смотрела бесконечный спектакль неба и Невы сквозь до скрипа вымытые тетей Шурой стекла. Ромыч мечтал, чтобы я вернулась в Муху, и я обещала, чтобы отвязался. Он купил мне холсты, кисти, краски, но желания рисовать не было. Ни о чем, кроме сегодняшнего дня, думать не хотелось и вспоминать не хотелось. Иногда я звонила маме, и было все, как всегда, она орала, обличала, просила, умоляла одуматься, а в конце концов униженно благодарила за то, что я позвонила и уговаривала звонить почаще.
