Елена Радецкая - Нет имени тебе…
11
Читаю «Записки у изголовья», рисую в своем альбомчике, никого не трогаю. Выходила в магазин. Кстати, японка была фрейлиной, и жизнь у нее была, с одной стороны, очень бурной – ужасные интриги, а с другой – тихой и духовной. Хотелось бы пожить такой жизнью, побыть ее подружкой. Но это сложно. Во-первых, у нее не было подружек, кругом сплошные каверзы, во-вторых, она была чертовски образованной и очень талантливой, ей трудно было соответствовать.
Интересный у древних японцев был обычай. Они соблюдали «День удаления» от скверны. В этот день они сидели дома, не принимали гостей и даже письма, не позволяли никаких увеселений и не ели мяса. В своем роде что-то вроде поста, очищения духа. У меня тоже сплошные «дни удаления» от скверны, и они были бы идеальными, если бы я ежевечерне не пьянствовала. Дачной соседке Тамаре я сказала, что работаю над дипломом ночью, а сплю днем. Но вечером она иногда заявлялась меня проведать, и приходилось с ней трындеть. Она приносила оладьи с вареньем или жареной рыбки, и, если я успевала спрятаться, оставляла еду на крыльце перед закрытой дверью.
Каждый день слушаю радио «Орфей», рисуя или лежа с закрытыми глазами. Муза любила оперу. Меня водили в филармонию на какие-то музыкально-образовательные вечера для детей. Но мое в высоком смысле музыкальное образование на нуле. У меня хорошая музыкальная память, и, мне кажется, я чувствую музыку. Из радио льется что-то очень русское. Почему русское – не знаю. Эта музыка похожа на русский пейзаж.
Я хочу пойти за станцию, за железнодорожные пути, там луг и лес. В лесу темно, болотисто и много комаров, а на лугу много разных цветов. Хочу сходить на луг за цветами, но боюсь Шею. А может быть, там, на платформе, была не она?
Надо принять таблетку анальгина. Болит под грудью. Тамара сказала, что в этом месте желудок, а я думала, он ниже. Она смеется: ниже кишечник. Дала мне какие-то таблетки, но они не помогают. Может, это и не желудок. Может, это рак? Как я устала. Забыться и уснуть. Иногда мне кажется, что умереть не страшно, а иногда от этой мысли животный ужас. Бывает, я начинаю засыпать и вдруг словно кто меня встряхнет, и я просыпаюсь. Просыпаюсь с мыслью: не спи, там смерть.
А русская музыка, что звучала по радио, – точно была русской. Потом объявили: первая симфония композитора Калинникова. Он знаком мне только по названию теплохода, на котором мы плавали на Валаам. Теплоход так и назывался «Композитор Калинников».
Потом передавали вальс к «Маскараду» Хачатуряна. Шикарная музыка, глубокого, бархатного, вишневого цвета. Я ее много раз слышала.
Заснула, а проснулась – радио играет, живот, кажись, успокоился, не болит. И музыка такая приятная, полупрозрачная, что-то перламутровое с серебристыми и кремовыми переливами. Когда она закончилась и сказали, что это было, я просто завопила от радости: «Лунный свет» Дебюсси! Угадала! Ну, не то чтобы, слушая, я видела луну или представляла себе «Лунную ночь» Куинджи, но по ощущению это был именно лунный свет!
Поела холодной фасоли из банки и нарисовала еще один сон Музы.
Идет Музе навстречу Анна Ахматова с букетом больших пышных георгинов. Муза не говорила, что Ахматова была похожа на альтмановский портрет, но именно так я ее и вообразила, угловато-изящной, до хрустальной хрупкости. Возможно, потому, что Муза отметила – была она в синем платье. А георгины – бардовые с белыми кончиками, и они загибаются, как птичьи коготки, и царапают ей платье на груди. Ахматова отбивается, шлепает их по мордам, но они продолжают царапаться. И тогда она швыряет букет наземь, цветки разлетаются в стороны, но оказывается, что все они, как собачонки, на поводочках. Муза бежит за ними и кричит: «Анна! Анна!»
Если бы взглянуть на портрет Альтмана, было бы гораздо проще, но я и так справилась. Я рисовала ее элегантной, изящно-шаткой на расплывчатом фоне города, в руке поводки, на которых бегут за ней три георгина на тонких ножках. Ахматова слегка обернулась на зов Музы и удивлена.
12
В конце лета, уже после больницы и после того, как я не стала сдавать экзамены в театральный, однокурсница Марго устроила меня в парк аттракционов «Диво-остров» на Крестовском. Там мы с ней занимались бодиартом. Специальной краской расписывали детские рожицы под котят, на запястьях и щиколотках рисовали цветочные браслеты, а взрослым на спине – драконов, на плечах – фантастические букеты, руки обвивали гирляндами цветов и змеями, пупок опоясывали трогательным веночком из розочек. Фантазии не требовалось, на всякий член тела существовал целый альбом образцов, из которого клиент выбирал. Кроме драконов и бабочек были там совсем чумовые рисунки, например рана с гноящимися краями, зашитый черными нитками порез или воткнутые в тело английские булавки. Эту гадость Марго оставляла на мою долю не потому, что была такой чистоплюйкой, она считала, что у меня получается натуральнее.
– Суперская рана, видно, как гной течет, – хвалит она мою работу парню, которого я наградила этой гангреной. Похоже, парня самого уже тошнит от такого художества, но деньги уже заплачены. – А я бы посоветовала еще червячков пририсовать, знаешь, которые в ранах копошатся. Вообще будет полный улет. Придешь с девушкой в ресторан, начнете кушать, а ты, словно невзначай, рукав на рубашке закатаешь. – А потом, когда парень отваливает, Марго говорит мне: – Видала? Придурок на всю голову! Тырым-пырым…
Ротяка у Марго, как у Джулии Робертс. Носяка, как у Казановы, то есть не исторического венецианца, а нашего питерского артиста, который в «ментах» снимался. А волосы жесткие, пышные, ярко-рыжие. Ржет, как лошадь. Полный кайф! Она могла бы выглядеть просто супер, если бы не носила блузки в викторианском стиле, с защипами, рюшами, кружевными вставками и воротничком-стойкой, если бы нашла нужный имидж, но она считает, что и так все клево. Она добрая девчонка, веселая, но малость безбашенная.
С началом занятий в Мухе мы стали работать только в выходные. Погода стояла отличная, началось бабье лето и золотая осень. Аттракционы «Диво-острова» – американские, ничего нашего нет, иностранная отрыжка, а вот хорошо ли рыгнуто – судить не могу, сравнить не с чем. Сделано все ярко, по-ковбойски, с ихними ужасами в виде дедушки-черепа и зеленой истлевшей руки, вылезающей из сундука, если не промахнуться с выстрелом из ружья. Кружатся карамельно-марципановые карусели под расписными зонтиками, украшенными кружевами и зеркальцами, бегут вагончики по всяким жутким перекрученным рельсам, и катапульты уносят дуриков-экстремалов в облака, а потому в парке все время стоит оглушительный и утомительный визг и писк.
У входа народ покупает мороженое и сахарную вату, намотанную на палочки (бр-р-р! зубы ноют), извергает снопы переливающихся мыльных пузырей из пузыреметов и толпится вокруг прилавков со всякой дребеденью, с пытающимися взмыть в небеса облаками из надувных дельфинов, динозавров, белых лошадей, словно месяц назад утонувших и пробывших месяц в воде до полного распухания, а также тигров, собак и прочих четвероногих, сделанных по одной с лошадью колодке. Парни ходят с обезьянками, одетыми в кукольные одежки, и фотографируют с ними желающих. Самая большая и прикольная, Диана, сильная профессионалка. Надо видеть, как она работает, как садиться на ногу потенциальному клиенту, чтобы он не ушел, как вытаскивает у прохожих из кармана бутылочку с водой, а из руки зазевавшегося мальца недоеденный пирожок. Народ потешается. Но все обезьяны, а особенно маленькие, очень жалкие и, кажется, да что кажется, так и есть, очень несчастные. Дашь обезьянке палец, она схватит его и крепко держит своими крошечными серыми ручками.
