Елена Радецкая - Нет имени тебе…
У входа народ покупает мороженое и сахарную вату, намотанную на палочки (бр-р-р! зубы ноют), извергает снопы переливающихся мыльных пузырей из пузыреметов и толпится вокруг прилавков со всякой дребеденью, с пытающимися взмыть в небеса облаками из надувных дельфинов, динозавров, белых лошадей, словно месяц назад утонувших и пробывших месяц в воде до полного распухания, а также тигров, собак и прочих четвероногих, сделанных по одной с лошадью колодке. Парни ходят с обезьянками, одетыми в кукольные одежки, и фотографируют с ними желающих. Самая большая и прикольная, Диана, сильная профессионалка. Надо видеть, как она работает, как садиться на ногу потенциальному клиенту, чтобы он не ушел, как вытаскивает у прохожих из кармана бутылочку с водой, а из руки зазевавшегося мальца недоеденный пирожок. Народ потешается. Но все обезьяны, а особенно маленькие, очень жалкие и, кажется, да что кажется, так и есть, очень несчастные. Дашь обезьянке палец, она схватит его и крепко держит своими крошечными серыми ручками.
Иногда после работы мы с Марго шли гулять по островам, однажды бродили по Крестовскому. Ни о чем таком я не думала, когда мы оказались поблизости от дома, башню которого я собиралась расписывать весной. Не надо было туда соваться, но Марго стало очень любопытно взглянуть на особняк. Я показала ей окна башни, а там – серо-фиолетово-зеленый гобеленовый сумрак. Я сразу все поняла. Мы подобрались к дому как можно ближе. За отдернутыми тюлевыми ручейками занавесей я увидела свой лес, словно из сновидения, охотника за деревьями с его белыми горбатыми гончими и красный промельк лисы.
Мне было ужасно горько и обидно. Слезы так и побежали по щекам.
– Мы его засудим, урода долбаного, – неистовствовала Марго.
– Он в Мухе теперь не бывает. У него какая-то интерьерная мастерская.
– Ну, он же сквозь землю не провалился? У тебя остались эскизы?
– Он мне их не вернул. Возможно, какие-то наброски, наметки, если не выкинула…
– Очень-очень жаль, – констатировала Марго. – Но ты прекрати убиваться! Впереди еще большая жизнь! И заткни свой Бахчисарайский фонтан. Идем-ка, гульнем! Я угощаю!
Угостились очень даже хорошо. На следующий день я не пошла в Муху, а с бодиартом завязала.
13
Зима была сопливая, малоснежная, и поздняя весна. Я училась на втором курсе, зимнюю сессию сдала, писала реферат по Венецианову и его ученикам. Дома что-то назревало, но в это не хотелось вникать. Приходила вечером. «Иди кушать!» «Уже поела, сыта». Переговоры велись через дверь. Свою комнату закрывала на крючок. Дальнейший базар игнорировала. Отец не вмешивался, впрочем, он приходил (если вообще приходил) поздно, еще позже меня. Иногда делала матери одолжение – забирала тарелку с едой в свою комнату и опять запирала дверь. Уже тогда я частенько запасала на вечер баночку с джиником, бутылку пива, а бывало, и что покрепче.
Однажды утром за дверью стало происходить что-то совсем необычное: вопли, плач. Я подумала, что отец наконец-то решился прирезать мать. Ничего подобного. Он уходил. Совсем уходил, с вещами. И когда за ним закрылась дверь, а мать перестала безответно взывать ко мне и ушла рыдать к себе в комнату, я поняла – все. Не хочу никого из них видеть. Оделась, взяла этюдник и даже добралась до дверей Мухи, но не пошла туда, вместо занятий где-то бродила. Оказалась на Невском. Замерзла. Мимо стендов с картинами на продажу: кошечками, собачками, питерскими пейзажами, а также шишкиными, кустодиевыми и прочими айвазовскими, – прошла в костел. В предбаннике меня объял теплый воздух, в самом костеле было пусто, по центру – ряды стульев, как в концертном зале. Какая-то девушка сидела, положив руки на передний стул, а голову на руки. Я сделала то же самое. Мыслей не было никаких, может быть, я даже дремала, а открыв глаза, увидела все ту же девушку в той же позе. Интересно, что она-то делает. Может, кается? С богом разговаривает? Ей легче.
Должно быть, я – выродок, мне совсем не было жалко мать. За что боролась, на то и напоролась. Надо было давно выгнать отца, тогда и жизнь у нее сложилась бы иначе, и у меня тоже. Во всех наших бедах была виновата она одна.
Определенного плана у меня не было. Я думала не о будущем, а о прошлом, отбрасывая все неприятное. Вспоминала пейзажи в парке Павловска и белочек, которые берут орешки с рук, страусов вспоминала из мини-зоопарка на Крестовском. Черно-белого с розовым клювом страуса звали – Товарищ Сухов, бурую страусиху – Зульфия. Ох уж эти огромные кроткие и доверчивые глаза! Как-то страусы пережили зиму? Когда-то их было трое. Еще одну самку звали Гюльчатай. Но она сбежала, пустилась в плаванье через Невку и утонула. Я ее не видела, но случайно прочла об этом в «Вечернем Петербурге». Какого черта ей понадобилось драпать от своих?
Я – та самая страусиха Гюльчатай, которая отвергла немилую ей жизнь.
Обвела взглядом огромное церковное чрево, посмотрела в купол. Светло, лес колонн жирно лоснится искусственным мрамором. Высоко-высоко, под куполом – скульптуры ангелов. Сидят они на своей верхотуре далекие и возвышенные. Друг на друга не смотрят. У одного ножки тонкие, и сам отощалый, какой-то декадентский, пальчиком наверх указывает, и глаза в небо. А другой, что напротив, упитанный, и ноги помускулистее, в землю пальцем тычет, что-то там высматривает. В общем, мысль ясна, идея, так сказать, концептуальная. Для одного фишка в заоблачных далях, а другой ищет ее на земле. С кем я? А ни с кем.
В костеле согрелась и отдохнула. Снова пошла бродить. Куда идти, не представляла, знала только, что ни домой, ни в Муху больше не пойду. Не хочу и все. Уже темно было, когда я оказалась возле студенческого городка. Здесь жили девахи, с которыми я подружилась на теплоходе, в поездке на Валаам. Все они приехали учиться из других городов, одна Аленка местная, из спального района. Она рассказывала, что до поступления в институт почти не выезжала из Купчина, а если отправлялась с мамой в Апрашку или еще куда, это называлось поездкой в город. Она никогда не бывала в Эрмитаже! В общем, я пришла к девчонкам и спросила: «Дадите жрать?» Они ответили: «Легко». Разогрели на сковородке вареные макароны с нарезанной кубиками колбасой и вскипятили чай. Я спросила: «Пустите жить?» Они притащили из подвала панцирную сетку, поставили ее на кирпичи, достали где-то матрас и застелили постель. Я легла и тихо плакала под одеялом, пока не заснула.
На другой день я отправилась домой, когда мать уже ушла на работу, а Муза еще не проснулась, собрала рюкзак, сумку и оставила записку, чтобы не ждали, позже позвоню. Но позвонила я – отцу, в тот же день, на работу. Он вздрогнул – думал, я с поручением из дома, потом обрадовался, решил, что я дружить с ним хочу, потом растерялся: я сообщила ему, что ушла из дома и мне нужны деньги. Спросил – сколько и могу ли я подождать до получки. Я ответила, что до получки ждать не могу, а сколько – пусть решит его совесть. Вечером мы встретились, и я получила деньги. Матери я позвонила через несколько дней, выслушала крики, всхлипы и уяснила, что со следующим звонком торопиться не стану. Я знаю, что она искала меня в Мухе, но я там не бывала…
