Елена Радецкая - Нет имени тебе…
Он был самый положительный человек из тех, кого я встречала, самый занудный и напрочь лишенный чувства юмора. Я не знала, о чем с ним говорить. Ромыч преподавал в военном училище, интересно, как курсанты к нему относились?
Ничего он от меня не требовал, лишь бы я существовала рядом. И я существовала: бездельничала, смотрела бесконечный спектакль неба и Невы сквозь до скрипа вымытые тетей Шурой стекла. Ромыч мечтал, чтобы я вернулась в Муху, и я обещала, чтобы отвязался. Он купил мне холсты, кисти, краски, но желания рисовать не было. Ни о чем, кроме сегодняшнего дня, думать не хотелось и вспоминать не хотелось. Иногда я звонила маме, и было все, как всегда, она орала, обличала, просила, умоляла одуматься, а в конце концов униженно благодарила за то, что я позвонила и уговаривала звонить почаще.
Ромыч показал мне баварскую керамическую пивную кружку с металлической крышечкой-шлемом, где держал деньги. Я брала оттуда только на транспорт, ничего лишнего. Как назвать это бессмысленное благоденствие? Кромешная скука, вот как. Ромыч – мистер Скука, а я – мисс Сука. Я презирала его за то, что он терпит меня, обожает, ублажает, смотрит преданным собачьим взглядом и готов снести от меня любую гадость. Он хотел меня познакомить с единственными родственниками – старыми теткой и дядькой, но я категорически отказалась от смотрин.
Я не люблю матерщину, а с Ромычем, который никогда не выражался, стала материться как сапожник. Интересно, что с матом он меня малость окоротил, и более того, это был единственный случай, когда у него проявилось чувство юмора. Должно быть, началось это случайно, а потом он понял, что таким образом может противостоять мне и защищаться от моих «нах», «пох» и тому подобного.
– Ты знаешь, что такое эвфемизмы? – спросил он однажды. – Это приличные синонимы неприличных слов. Можешь заменить свои непристойности пристойными словами?
– До какой степени они должны быть пристойными? Как тебе, к примеру, такое выражение: я тебя отфачу в задницу?
– Плохо.
– Трахнуть в попу! Годится? Или нужно еще эвфемистичнее?
– Подумай, пожалуйста, ведь для всего есть приличные слова.
– Сношала я тебя в сраное седалище! Можно – в благовонное седалище! – так приличнее? Что же тебе нравится? Обладала я тобой с заднего фасада! Так лучше?
У Ромыча я научилась разным научным латинским словам вроде фрикции, феляции и даже такому офигенному слову, как куннилингус. Где он почерпнул такой медицинско-улетный словарик, не знаю. Вряд ли у своих курсантов. Или просветился ради меня?
14
Для приработка Ромыч взял часы в каком-то институте. А я со скуки шлялась по разным квартирникам. Я и раньше на таких бывала. Есть вполне приличные. На одном, музыкально-поэтическом, играла знаменитая группа «Гуталин» и читал стихи какой-то известный питерский поэт, о котором говорили с придыханием, впрочем, имени его я так и не запомнила. У художников полная хрень с претензией, а сами они с большими амбициями. Была на квартирнике под лозунгом: «И терпентин на что-нибудь сгодится», где все мазались какой-то ваксой. Видела инсталляцию из кучи сухих коровьих говяшек, которую предлагалось поливать из красной детской леечки до такого состояния, чтобы посадить туда семена цветов и овощей. Из одной квартиры я еле вырвалась, там требовали с головой обмотаться скотчем. А один квартирник запомнился тем, что устроил его психиатр и там были картины психов.
Эти все, даже с коровьими говяшками, вполне приличные квартирники. Но были совсем другие квартиры и квартирники, о которых я даже вспоминать не хочу.
С Германом я познакомилась в одной действительно нехорошей квартире, где и пили, и курили, и кололись. Я пошла туда, потому что слышала, будто хозяина зовут Славик и он учился в Мухе. Все было так, только Славик оказался не тот, а за разговорами я там зависла. К тому времени у меня уже сто лет не было приступов астмы, и я забыла, что такое может случиться. А оно случилось, и я до сих пор не знаю, с чего бы вдруг. Я задыхалась, кто-то сказал, что нужно вызвать «скорую», но остальные встали на дыбы, боялись засветить квартиру. И тогда тот, кто хотел вызвать скорую, велел позвонить и назвать угол Пионерской, пусть туда приедут. Он выволок меня на улицу, и даже поехал со мной в больницу, хотя назывался случайным прохожим. Это и был Герман. Он же позвонил Ромычу, который тут же прискакал, а на другой день забрал меня из больницы.
Некоторое время я, как верная, жена дожидалась Ромыча с работы, а потом опять стала шляться и, бывало, являлась за полночь. Я не оправдывалась и не обещала, что это прекратится, я говорила: «Это моя жизнь, и ты мне не муж».
Следующий раз с Германом я встретилась на Пушкинской. Окна квартиры выходили как раз на пятачок круглого сквера, где стоял маленький памятник Пушкину. Обстановку и богатую библиотеку потихоньку разворовывали, царил полный бардак, но, несмотря на это, здесь все еще сохранялся особый петербургский дух, интеллигентный и антикварный. Раньше в этой квартире жили известный артист с женой артисткой, они умерли, и хозяином квартиры стал их сын Леня, безработный историк и алконавт. К нему заявлялась или даже обитала здесь медленно оседающая или уже достигшая дна богема. Мне были в кайф и разговоры, и рассказы, и песни под гитару и фоно. А Герман оказался одноклассником Лени. И там, на Пушкинской, он и сказал по поводу моего приступа при нашей первой встрече:
– А что ты удивляешься, аллергия может быть не только от запаха или пыли, а от человека, от холода, от славного города Петербурга и от собственной жизни. Не надо тебе ходить по таким квартирам.
Герману было около сорока, но выглядел он лет на десять старше. Он наркоманил, но в то время я не видела его в плохом состоянии. О себе он не откровенничал, но, видимо, много чего потерял, я имею в виду семью и работу. Мы с ним не говорили о наших семьях и родственниках. Он сказал: «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу, утратив правый путь во тьме долины…» Раньше он читал в педагогическом институте курс по литературе Возрождения, даже учебник написал. Жил он в пустующем доме друга, в Коломягах, но туда меня не приглашал. Зато мы гуляли по Питеру и он рассказывал мне о Данте, его аде и рае, о Петрарке, его вымечтанной Лауре и крикливой, пропахшей жареной рыбой жене, имени которой история не пожелала сохранить.
Благословен день, месяц, лето, час
И миг, когда мой взор те очи встретил!
Благословен тот край, и дол тот светел,
Где пленником я стал прекрасных глаз!
Герман назвал мне год, день и месяц, когда Петрарка встретил жену знатного авиньонского рыцаря Лауру. Может быть, этой женщины-мечты и вовсе не существовало, однако Герман очень подробно описывал складки ее винно-красного платья, легкую накидку, которая при ходьбе летела за ней, как облачко.
