Артуро Перес-Реверте - Танго старой гвардии
— Возьмем ее с собой, — требовательно сказала Меча.
— Нет, — ответил Макс.
В номере отеля «Негрони», под дробный стук капель, которые не на шутку припустивший дождь с силой швырял в стекла, они предавались страсти отчаянной и безудержной, похожей на единоборство, страсти жадной и немой, если не считать стонов, вскриков, звуков ударов, — и это молчание лишь порою внезапно нарушалось бесстыдными непристойными словами, прошептанными на ухо. Воспоминание о высокой худощавой девице под фонарем не оставляло любовников, и присутствие ее ощущалось так явственно и зримо, словно она была с ними третьей, словно смотрела на них и подставляла себя под их взгляды, покорствуя их источающим пот и похоть телам, снова и снова сплетавшимся в свирепых объятиях.
— Я хлестала бы ее по спине, пока ты… — шептала Меча, слизывая капли пота с шеи Макса. — Я кусала бы ее и терзала… Да. Я заставила бы ее кричать от боли.
Была минута, когда в неистовстве страсти она неосторожным движением задела его по носу и, не давая унять кровь, вереницей красных капель пятнающую простыни, с прежней яростью впилась в него поцелуем, сама выпачкавшись в крови, от этого, разумеется, пошедшей обильней, будто обезумела от ее вкуса, как волчица, которая рвет клыками добычу, меж тем как Макс, вцепившись в прутья кровати, искал точку опоры, чтобы не сорваться в пропасть с острой грани, стискивал челюсти, глуша рвущийся откуда-то из самого нутра звериный вой, древний как мир. Сдерживал, как мог, неодолимое, бесповоротное, мучительное желание погрузиться до беспамятства в омут этой женщины, тащившей его к безумию и забвению.
— Я бы выпила что-нибудь, — сказала она потом и закурила.
Макс одобрил эту мысль. Они натянули одежду на еще не простывшие, влажные, остро пахнущие тела и, по широкой лестнице спустившись в просторный холл, вошли в отделанный деревянными панелями бар, который хозяин, испанец Адольфо, уже собирался закрывать. Хмурое лицо просветлело, когда он увидел, кто к нему пришел, — вот уже много лет Макс для него был неотъемлемой частью того избранного сообщества, никак не определяемого ни формальными признаками, ни даже степенью благосостояния его членов, принадлежность к которому официанты, таксисты, метрдотели, цветочницы, чистильщики обуви и прочая, шестеренки и винтики отельной обслуги, благодаря инстинкту или навыку умели узнавать с первого взгляда. И благорасположение это было совсем не случайно. Макс прекрасно знал, сколь полезны при его образе жизни могут оказаться ему эти третьестепенные персонажи, и при всякой возможности стремился завязывать с ними тесные доверительные отношения, умело сочетая дружеский тон и уважительное отношение с приличествующими случаю чаевыми.
— Три «Вест-Индии», Адольфо. Две — нам, одну — тебе.
Покуда бармен готовил для них столик и заново зажигал бронзовые настенные лампы, Меча и Макс присели у стойки очень близко друг к другу — глаза в глаза — и молча выпили.
— От тебя пахнет мной, — сказала она. — Нами.
Да, так оно и было. Запах был насыщен и ощутим. Макс улыбнулся, наклоняясь к ней, — широкая белая полоса внезапно пересекла загорелое лицо с уже пробивающейся щетиной. Хотя Меча попудрилась перед тем, как выйти из номера, на подбородке, на шее и на губах заметны были следы его поцелуев.
— До чего ж ты хорош, негодяй.
Она чуть прикоснулась к его носу, откуда еще слегка сочилась кровь, и тотчас вслед за тем оставила красный отпечаток пальца на одной из маленьких кружевных салфеток, лежавших на стойке.
— И ты… Как сон.
Макс пригубил и оценил: в меру охлажден, правильный. Адольфо, конечно, непревзойденный мастер сбивать коктейли.
— Ты снилась мне в детстве, — прибавил он задумчиво.
Это прозвучало искренне, и это соответствовало истине. Меча, слегка приоткрыв рот, дыша чуть учащенно, смотрела на него. Макс опустил руку на ее талию, почувствовав под лиловым крепом плавную крутизну точеного бедра.
— За все надо платить, — пошутила она, пряча испачканную кровью салфетку.
— Полагаю, за все уже заплатил раньше. Если нет — счет будет сокрушительный.
Она прижала кончики пальцев к его губам, заставив замолчать.
— Goûtons un peu ce simulacre de bonheur.[55]
Снова замолчали. Макс наслаждался коктейлем и близостью этой женщины, непозабытым ощущением ее тела, ее кожи. Тишиной, неотделимой от свежей памяти о наслаждении. Нет, это не подобие счастья, сказал он себе. Он и вправду чувствовал, что счастлив — счастлив тем, что жив, что не оказалось препон на пути сюда. На пути длинном, долгом, нескончаемом и опасном. Но мысль о скорой разлуке с Мечей вызывала невыносимую муку. Боль и ярость. Ему хотелось оказаться за тысячи миль от двоих итальянцев и этого Фито Мостасы. Хотелось увидеть их мертвыми.
— Хочу есть, — сказала Меча.
И взглянула на Адольфо как человек, привыкший к тому, что мир со всеми его услугами находится в полном его распоряжении. Но бармен, приняв официальный тон, извинился. Все уже закрыто. Впрочем, добавил он, чуть поразмыслив, если господа окажут честь сопровождать его, он сможет им кое-что предложить. После этого он погасил огни в баре, с видом заговорщика поманил их за собой в заднюю дверь и повел по скверно освещенной лестнице в подвал. Макс и Меча, взявшись за руки, шли следом, радуясь нежданному приключению, и вот, пройдя по длинному коридору через пустую кухню, оказались перед столом, на котором рядом с огромной грудой сияющих кастрюль лежал наполовину разделанный испанский окорок-хамон — настоящий серрано из Альпухары, с гордостью уточнил Адольфо, разворачивая его.
— Ножом владеете, дон Макс?
— В совершенстве. Я родился в Аргентине, представь себе.
— Ну, так займитесь. Режьте, а я принесу вам бутылку бургонского.
Едва успев вернуться в номер, Макс и Меча нетерпеливо раздевшись, с прежней страстью, как будто впервые, вновь предались любви. Остаток ночи они провели в полудреме и, просыпаясь, каждый раз смыкали объятия с чуткой внимательностью к требовательному желанию другого. Потом, когда сквозь шторы стал просачиваться первый свет зари, наконец заснули, но теперь уже по-настоящему, глубоким и крепким сном сладостного изнеможения и спали до тех пор, пока Макс не открыл глаза, не прошел к окну, из-за которого лилось пепельное свечение и слышался шум так и не утихшего дождя. Вдалеке по гальке пляжа бежала одинокая собака. За стеклами, покрытыми россыпью расплющенных капель, тонула в свинцовой дымке полоска моря, и мокрые верхушки пальм печально клонились к блестящему асфальту Променада. Тогда Макс обернулся и, взглянув на дивное тело спящей женщины, навзничь распростертой на смятых простынях, понял: этот синевато-серый, мутноватый от осеннего дождя свет предвещает, что скоро он потеряет ее навсегда.
