Мюд Мечев - Портрет героя
— Это ваша соседка?
— Да.
— И эта гурия живет в такой дыре?!
— Да, именно в такой.
— А как ее зовут?
— Дуся.
Он о чем-то думает, а потом говорит, но уже совершенно другим тоном:
— А вам я очень хорошо заплачу! И даже продуктами и талонами на дрова.
— Спасибо, — отвечаю я, — но у нас не магазин. Это — наш дом!
Джевад Гасанович смотрит на меня как на круглого дурака.
В тот час, когда начинает смеркаться и на наших улицах наступает тишина, мы с братом стоим у открытого окна.
— Ты покажешь мне сегодня звезды? — спрашивает он.
— Покажу.
— А они всегда будут гореть?
— Да, они будут гореть так долго, что можно сказать — всегда.
— И они всегда на одном месте?
— Да… Они занимают одно и то же место… и вращаются все вместе, со всей небесной сферой.
И он, вздохнув, смотрит на звезды, а я целую его в макушку.
— Чего ты?
— Я люблю тебя, милый!
XXIV
Поздний вечер. При свете коптилки, освещающей наш большой стол, мы все сидим за ужином. Чайник, пуская клубы пара, стоит на подоконнике. На столе лежит розовая немецкая колбаса, сало и хлеб. Все нарезано тонкими ломтями и красиво разложено на наших старинных тарелках. Бутылка французского вина из запасов дяди Васи тоже стоит на столе, и он наливает всем и даже брату. Но ему совсем немного.
— Ну вот! — говорит дядя Вася. — Мы прощаемся. Я желаю вам всего доброго и хорошего. И помните: победа не за горами! За Сталина! За Родину! За победу.
И мы поднимаем тонкие бокалы. В них, отсвечивая прекрасным гранатовым цветом, искрится настоящее вино. Мы выпиваем, и брат, облизывая губы, говорит:
— Очень вкусно! И что же, французы все время пьют такое?
Но ему никто не отвечает, и он, надувшись, замолкает.
— Дорогой Вася! — говорит мама. — Мы очень рады, что ты приехал к нам! Мы ожили с тобой и с сержантом Митрофановым! — Она поворачивается и делает поклон в сторону Митрофанова. — Больше всего на свете мы желаем, чтобы вы были живы и здоровы! Мы благодарим вас и пьем за наших защитников!
Мы снова поднимаем бокалы. И, глядя на свет коптилки через темное вино, я снова думаю о своем решении, и оно мне кажется единственно верным! Разве мой прадед поступил бы иначе? И мой дед, уверен, поступил бы так же, мой дед, участвовавший в турецкой кампании вместе с бабушкой, которой в то время было девятнадцать лет… И отец, воевавший в первую мировую войну… Все, я думаю, в нашей семье поступили бы только так!
И я вспоминаю слова Аркадия Аркадьевича тогда, в сорок первом году. «Кто же защитит нас?» — спросил я его. И он ответил: «Все мужчины и даже женщины нашей страны, все, кто может носить оружие!»
И я выпиваю свое вино.
— Пусть скорее кончится эта проклятая война! — говорит мама.
— А знаешь ли ты, — обращается к ней дядя Вася, — что для многих она останется лучшим временем их жизни?
К моему удивлению, я понимаю его слова.
— Кошмар! — говорит мама.
Потом мы пьем чай и едим бутерброды с колбасой и салом. И когда мы заканчиваем ужин и мама убирает со стола, гасит коптилку и шире раскрывает окна — благоухание липы наполняет нашу комнату.
Я возвращаюсь из школы. Брат разглядывает компас.
— Дядя Вася отправился в госпиталь? — спрашиваю я.
— Да, уехал.
— А Митрофанов?
— Ушел за билетом. А Дуся все ходит и ходит… То по коридору, то по кухне.
— Сказано тебе: это не твое дело!
Он обиженно умолкает, но долго выдержать не может:
— А дядя Вася сказал, чтобы ты приходил к нему в госпиталь и еще сказал, чтобы я передал тебе… чтобы ты лучше учился и стал бы художником… как отец, — тихо заканчивает он.
Брат нагнул свою большую голову, стараясь не заплакать, над компасом.
Вскоре приходит Митрофанов, и мы собираем его вещи. Он, выманив меня в кухню, сует мне в руки тяжелый сверток в платке.
— Потом развернешь, — шепчет он, — а пока спрячь!
И я понимаю, что это его знаменитый альбом с открытками…
Проводив его к поезду, я снова утыкаюсь в учебники, с ужасом думая о предстоящих экзаменах. Но ученье не идет мне на ум…
— А когда у тебя будут экзамены? — спрашивает брат.
— Скоро…
— А ты сдашь?
— Хочу.
— А у меня пропал год! Значит, я второгодник? — Брат с надеждой смотрит на меня.
— Нет, ты просто болел и не мог учиться.
— Как раненые в госпитале, о которых ты рассказывал, да?
— Да, как они. А теперь не мешай мне!
— Не буду… Но ведь это — не главное… твое или мое учение.
— Почему же?
— Потому что главное — что мы остались живы!
— Да… ты прав.
А потом дни бегут вереницей, я сижу и сижу за учебниками, и зубрю, зубрю… И думаю о маме, о брате…
Может быть, все-таки намекнуть ей о моем решении? А может, просто рассказать? Нет, все бесполезно! Я знаю заранее, она ответит что-нибудь вроде: «Ну что ж! Я думаю, твой долг учиться! Но, пожалуйста, воюй! Стреляй! Бросай бомбы! Посылай торпеды! Но, пожалуйста, запомни! Без меня никуда ни шагу!» Да, так она и скажет. Или что-нибудь вроде этого… Ведь я — несовершеннолетний…
XXV
И вот начинаются экзамены. Постоянно ощущая в желудке какое-то неприятное чувство пустоты, я хожу сдавать их, и происходит чудо! Я не проваливаю пока ни одного! И это меня вдохновляет, потому что я знаю: в школу юнг берут после восьмого класса.
За эти дни мы все вытянулись и похудели. Оказалось, что это еще возможно! Наши учителя жалеют нас: они будто и не замечают ни шпаргалок, ни подсказок. Иногда за экзаменационным столом в мятом пиджаке и в такой же мятой, но белой рубашке с галстуком сидит директор. Он задает самые пустяковые вопросы, радуясь правильным ответам. Но чаще молчит. И я замечаю, что он любит смотреть в открытые окна на купола церкви, кое-где просвечивающие золотом сквозь смытую дождями зеленую маскировочную краску.
Вот и сейчас, оторвав взгляд от экзаменационного стола, он наблюдает, как, делая громадные круги, то поднимаясь высоко в небо, то опускаясь до самых крыш, пронзительно крича, летают стрижи.
— …Ну, так что же показал Тургенев в крепостном крестьянине? — спрашивает у Славика Изъявительное Наклонение.
— В крепостном крестьянине, — уверенно отвечает Славик, — Тургенев показал человека, который, так же, как и все люди, достоин иметь человеческие права. Михаил Иванович Калинин!
Наклонение в полном восторге! Он смотрит на Славика, как на чудо, подымает руки и делает ими движение, которое более подошло бы балерине. Инспектор, сидящий рядом с ним, тоже восторженно смотрит на Славика и громко хлопает в ладоши.
— Удивительно! Исключительные знания! — говорит инспектор и в знак уважения к знаниям Славика наклоняет голову несколько набок. — Владимир Аверьянович, поздравляю!
— Это не мне, — равнодушно замечает директор. — Все эти поздравления заслужил Сигизмунд Феликсович.
Наклонение, сияя от восторга, встает и почтительно пожимает протянутую ему инспектором руку.
— Исключительные знания! — повторяет инспектор. — И так современно! Похвально, похвально!
— К тому же он — общественник! — замечает Наклонение.
— Трижды похвально! — поет инспектор.
Онжерече, склоняясь к тетради, куда она что-то записывает, говорит Славику:
— Садись! — Но в ее голосе не слышно ни восторга, ни восхищения.
Славик садится, и экзамен продолжается.
— Я сдал? — шепчет он мне.
— Еще бы! — отвечаю я и иду к столу.
Учителя смотрят на меня, только директор по-прежнему следит за полетом стрижей и не обращает на меня внимания.
— Прочитай нам свои вопросы, — ласково просит инспектор.
И я читаю:
«Как объяснить слова Карла Маркса о „Слове“: „Смысл поэмы — призыв русских князей к единению как раз перед самым нашествием монголов?
Какие факты из комедии Фонвизина „Недоросль“ говорят о деспотизме, жестокости, грубости и невежестве Простаковой?
Почему Белинского называли „неистовым Виссарионом“?“»
Я отвечаю на все эти вопросы как будто со сна и время от времени ловлю себя на мысли, что хочу понять, о чем думает наш директор, все так же глядящий в окно…
— Ты очень рассеян, — говорит Онжерече, — но отвечал неплохо. Садись!
После экзамена, когда мы ждем выхода учителей из класса, стоя в коридоре и прислушиваясь к гулу голосов там, за дверью, я все время думаю: что же будет с моей мамой, если я останусь на второй год, и что будет с моими планами?
И вдруг мы даже вздрагиваем.
— Нет! Нет! Нет!!! — орет директор. — Нет!!! — И знакомый удар по столу кулаком говорит о том, что спор закончен и… что сила у нашего директора еще есть! — Все перейдут в следующий класс! Я сказал — все!!! — И снова торжественный и мощный удар — бум-м!
