Мюд Мечев - Портрет героя
«Милый!» — думаю я. Затаив дыхание, мы слушаем, прильнув к дверям.
— Но почему? — тонким и нерешительным голосом спрашивает кто-то.
— Как?! — снова орет директор. — Вы еще не поняли?! Нет?! Вы где живете?!
— Ух! — вздыхает Славик. — Давно он так не орал.
— Где? Ответьте! Вы что — с ума посходили?! Вы что — оглохли?! — Снова удар. — Вы что — забыли эту зиму?! Они выжили! Они ходили в школу!
— А молодец наш директор! — говорит серьезно кто-то из ребят.
Скрип стульев и наступившая тишина заставляют нас отпрянуть от дверей. Толкнув их так, что одна из половинок ударяется в стену, вытирая пот со лба и высоко вскидывая протез, обутый в старый ботинок с развязанным шнурком, застегивая мятый пиджак, не глядя по сторонам, первым появляется директор. За ним в полном молчании смирно идут учителя вместе с инспектором. Внезапно директор оборачивается.
— Сообщаю вам, — кричит он на весь коридор, хотя мы стоим почти напротив него, — что хотя педсовета еще не было, я полагаю, все вы будете переведены в девятый класс!
— Ур-ра! — вопим мы одновременно. — Ур-ра!
Он слабо улыбается и, вздохнув, уходит.
— А он — настоящий мужик! — говорит восхищенно Славик и… осекается: Наклонение с каменным лицом проходит мимо, он слышал последние слова Славика, и они ему явно не по душе.
— Какой я дурак! — шепчет Славик.
— Слушай! А откуда ты взял эту цитату? — спрашиваю я его.
— Дурачок ты!
— Почему?!
— Потому что все организовывается, и ничего не пускается на самотек! Ты где живешь?
— Как — где? В Москве.
— Именно в МОСКВЕ! И поэтому должен знать, что руководство школы не должно все пускать на самотек…
— Значит… Наклонение знал твой ответ?
— Ха! Не только знал, он мне и цитату велел выучить! Понял?
— Да… Но ведь это — программа шестого класса?
— И это не важно! Ничего ты не понял! Важна четкая суть ответа, связанная с современностью. Теперь понял?
— Понял.
— Ну вот и хорошо! Ты спрашивай меня, я тебе многое объясню — пригодится в жизни.
XXVI
Возле дома ко мне подбегают ребята.
— К тебе дяденька военный приходил, — кричат они еще издали. — Он тебя спрашивал! Он сказал, еще придет.
— Как он выглядел?
— Седой, худой… в гимнастерке без орденов… Бледный такой, с мешком.
— А куда он потом пошел?
— Он сидел в нашем дворе и все время смотрел на генеральский дом, а потом ушел куда-то… Нет, он зашел в дом генерала, но был там недолго. И он сказал: «Я — его учитель!» И — всё.
«Боже мой! Это Попугай!»
Я сижу дома в полной тишине, даже выключил радио. Поминутно смотрю на часы, но все тихо: никто не стучит в дверь.
«Что я скажу ему? Как встречу его?»
Я достаю с полки из-за книг знакомый пакет. Внизу на нем размашистым почерком Маргариты Николаевны написано: «Моему сыну, когда он вернется с войны».
Значит, она знала… знала, что он жив! Но почему она знала? Почему? Ведь никто из моих знакомых, у кого пропали родственники на войне, такого бы не написал, не сказал: «Мой сын жив! Я знаю! Мне сказали об этом птицы…»
Воробьи чирикают. Есть ли среди них те, кого кормила Маргарита Николаевна?
И в это время раздается стук в дверь. Я медленно выхожу из комнаты, медленно иду по коридору, поворачиваю ручку замка… В нашем темном парадном, опираясь на клюшку, стоит мой учитель по прозвищу Попугай, сын Маргариты Николаевны… Живой!
— Здесь, — произносит он, немного заикаясь, — здесь живет…
— Здесь. Проходите, пожалуйста. Вы не узнали меня? Это я.
Мы входим в комнату. Он кладет свой солдатский рюкзак на пол, смотрит на меня и протягивает руку. Я пожимаю ее. Он совершенно седой… На нем стираная-перестиранная гимнастерка, такие же брюки заправлены в стоптанные сапоги. На плечах — следы от снятых погон, на груди — разноцветные ленточки ранений.
— Мне… мне сказали, — глухим голосом, так напоминающим низкий голос Маргариты Николаевны, произносит он, — что ты был дружен с моей мамой.
— Да, мы были друзьями.
Тут его взгляд падает на пакет. Он глотает слюну.
— Это… это она мне оставила?
Я молча киваю.
— Так… — Он осторожно берет пакет в руки. — Так… Боже мой! Боже мой! И это все, что осталось от человека… и от нашей семьи!
Воробьи за окном поют свои песни, солнечно, тепло… И Попугай — живой, пришедший с войны Попугай, — как и предсказывала Маргарита Николаевна, сидит передо мной!
— Я был… был в нашем доме… Кто теперь живет в нашей квартире?
— Не знаю. Там многие уже жили.
— Мне сказали, что там жил и старый домоуправ? Где он?
— В тюрьме.
— А наши книги, письма…
— Сначала ваша квартира не была опечатана, и домоуправ взял себе что хотел из ваших вещей. А книги и письма он выбросил на помойку. Мы собрали что могли… Письма Маргариты Николаевны у меня, а книги взял Аркадий Аркадьевич.
— Он… жив?
— Да.
— Скажи мне… Моя мама нуждалась? Ведь я посылал ей!
— Она получила на вас только две «похоронки». Я думаю, они здесь, в этом пакете.
— Правда… — Он говорит так тихо, что я едва слышу его. — Правда, что она просила хлеб… как нищая? — Он страшно бледнеет при этих словах.
— Нет… Она не нуждалась… вернее, нуждалась, как и все.
— Я знаю… Мне сказали… ты знаешь человека, который отнял у моей мамы карточку.
Я не могу смотреть на него: у него даже губы белые. В горле у меня пересыхает.
— Я не знаю… Я один раз видел его… потом.
— Кто он?!
— Старик…
— Старик! А ты бы мог… его найти? Почему ты молчишь?
— Я вспоминаю, что говорила ваша мама. Она говорила тогда, в самые тяжелые времена: «Помни, мальчик, что как бы тяжело ни было преступление, месть за него — еще хуже, потому что она ничего не может исправить, а только увеличит количество зла в этом мире».
— Ты помнишь ее слова?!
— Да… Я многое помню.
Он все так же держит пакет, но не раскрывает его.
— Извини… Я отнимаю у тебя много времени.
— Нет! Я так ждал вас… так рад, что вы пришли… Хотя это почти невероятно!
— Да… — соглашается он. — Значит… значит, вы не получили ни одного моего письма?
— Нет, получили, но ваша мама уже…
— Скажи мне, отчего она умерла?
— От всего… От войны, от голода, от холода… У нее не было сил жить, она сама мне сказала.
— Как она умерла?
— Я не знаю… Я болел… Я узнал только потом.
— А как похоронили ее?
— В настоящем гробу… И со значком, с октябрятским… Она надела его, когда немцы были под самой Москвой, и больше не снимала.
— Можно? — Лицо его кривится, он показывает на сверток. — Можно…
— Пожалуйста, сядьте! — Я пододвигаю ему стул.
Он садится, развязывает бечевку, разворачивает пакет и долго читает письмо. Губы его начинают дрожать. Он бережно держит листочки, на которых четким размашистым почерком Маргариты Николаевны написано то, что она так хотела сказать ему…
— Боже мой! — говорит он. — Представляю, что вы здесь пережили!
Сын Маргариты Николаевны смотрит куда-то мимо меня странным отсутствующим взором. Потом достает из пакета «похоронки», рассматривает их.
— Зачем, как ты думаешь, она оставила их?
— Она говорила: «Когда мой сын вернется с войны, мы вместе с ним посмеемся над этими бумагами».
Лицо его начинает кривиться, он закрывает его руками. Я приношу ему из кухни стакан воды.
— Бедная, бедная мама! Как ты думаешь… — Он нерешительно смотрит на меня. — Женщины из нашего дома сказали мне, что мама была… не в полном рассудке… правда ли это? А кормление птиц — не странно ли?
И я снова вспоминаю то время: снег, падающий на наши головы, очередь… Медленно крошит хлеб Маргарита Николаевна… И нам слышны ее слова: «Летите, летите скорее, милые птицы… Скажите ему, что я жива! Что я верю: он вернется!»
— Нет! — говорю я. — Это не было странно, нет! И она была в своем уме, но она была другая, не как все мы, и это нам казалось странным, но не всегда!
— Спасибо тебе! А твой отец… Ты знаешь, он жив?
Я отрицательно качаю головой. Сын Маргариты Николаевны вытирает лицо, нагибается к мешку, вынимает из него три банки американских консервов и буханку хлеба.
— Это вам с мамой! Передай ей привет.
— Спасибо! Но разве вы уже уходите? Останьтесь, — робко прошу я.
— Нет… Ни минуты не хочу быть в этом городе… Я сегодня же уеду из Москвы.
— Далеко?
— На Алтай! Свое я отвоевал… Там я мечтал… если останусь жив, мы с мамой уедем на Алтай… и будем жить на природе… Теперь я уеду туда один… Я напишу тебе…
Он крепко жмет мою руку и, прихрамывая, идет к дверям. Я провожаю его, выйдя на крыльцо, и смотрю ему вслед. Он идет по нашей улице, доходит до угла, оборачивается, машет мне рукой и кричит:
