Мюд Мечев - Портрет героя
— Спасибо, мама! — Драго поворачивается ко мне. — А она… не придет?
— Я все передал ей… и она обещала, — отвечаю я.
Он поднимает голову, осматривается, и на его лице такая надежда и такое страдание!
И вдруг прямо на путях появляется милицейская машина. Подпрыгивая и кренясь то на правый, то на левый бок, она мчится к нам.
— Она! — шепчет Чернетич.
— Милиция! — орет кто-то в толпе у вагонов.
Люди начинают разбегаться, только старик инвалид остается на месте, бормоча:
— Меня не заберуть — я инвалид! — И, добавив короткое слово из трех букв, заканчивает фразу словами — … с ними!
Машина останавливается, дверцы ее распахиваются, и со всех ног бежит к нам рыженькая! А за нею — две ее подруги. Они с револьверами на боку, в форме, и при виде их, бегущих, старик инвалид удивленно таращит глаза, а солдаты, высовываясь из вагонов, машут руками и смеются.
Рыженькая подбегает к нам, Чернетич смотрит на нее — и они обнимаются!
Мама Чернетича не отводит глаз от рыженькой. А она, спрятав на груди Чернетича лицо, трясется от слез и не может вымолвить ни слова. А он гладит ее по спине и говорит, говорит…
— Успокойся! — просит он. — Все будет хорошо! Подними голову! Я хочу тебя видеть! Все будет хорошо!
Но она, мотая рыженькой головой, только крепче обнимает его.
И в это время — громкий, разлучающий нас — раздается гудок паровоза.
— Подними голову! — Чернетич силой поворачивает лицо девушки к себе. Оно залито слезами, но прекрасно, и я понимаю, что они любят друг друга.
— По ваго-онам!
Чернетич целует это милое, опухшее, плачущее лицо много-много раз. Опять свисток паровоза. Чернетич подает руку подругам рыженькой, жмет руку мне, обнимает и целует свою маму. Она смотрит на него громадными темными глазами, и он что-то шепчет ей.
— Прости меня, мама! Прощай! — И он бежит за вагоном.
Несколько рук протягиваются к нему, он хватается за скобу, подтягивается, и его втаскивают на площадку. Он поворачивается к нам, но за это время вагон ушел так далеко, что я вижу только смутное светлое пятно под пилоткой… Это мой друг — Драгомир Чернетич!
Паровоз еще раз гудит, но далеко-далеко. И после этого гудка наступает, как мне кажется, жуткая тишина… Белая как полотно стоит мама Драго и пытается что-то сказать… Но вдруг она резко поворачивается к рыженькой.
— Милая! — кричит она. — Милая!
Она раскрывает свои объятия, они обнимаются, я сквозь слезы вижу, как вздрагивает спина рыженькой, обтянутая синей гимнастеркой. А мама Чернетича гладит ее, и они обе плачут, прижавшись друг к другу. Подружки, беленькая и черненькая, стоят рядом.
— Мы довезем ее, не беспокойся! Где она живет?
Я отвечаю, и мой собственный голос доносится до меня, как через вату. Я киваю им и иду вдоль путей. Возле милицейской машины шофер и несколько солдат окружили старую цыганку в грязном бархатном платье. Руками в серебряных кольцах она держит ладонь усатого пожилого солдата и цокает языком:
— Ах, дорогой! Счастье тебя ждет! Такого счастья даже я не видала! Вот счастье! — гортанно кричит она. — Золото! Жена богатая! Деньги на книжке! Жив будешь! Позолоти ручку!
— Где ты был?! На тебе лица нет! — восклицает мама.
— В школе. Я устал, мама…
— Не ври! — Мама едва сдерживается. — Я нашла твою сумку на кухне, за шкафом!
Я молчу, у меня, правда, нет сил даже отвечать. А мама с непроницаемым видом сидит в кресле, напоминая ссыльного Суворова в Кончанском, и продолжает:
— Скажи мне, о чем ты думаешь? Куда ты себя готовишь?
— Мама, я не понимаю…
— Я вижу, что ты не понимаешь! Вижу! Твои товарищи учатся, получают знания! Они окончат школу, поступят в институты, будут культурными людьми: учителями, врачами, архитекторами… Кем будешь ты со своими двойками?! Посмотри!
И, вынув из моей сумки дневник, она бросает его на стол. Как назло, его страницы раскрываются на неудачной неделе.
— Два… три… три с минусом… три с плюсом… единица с минусом… Что это?
Единица с минусом — это изобретение Говорящей Машины.
— Это — единица с минусом, — отвечаю я.
— Я готова плакать, — говорит мама. Ее лицо дрожит, голова совсем седая, и в глазах такая тоска и отчаяние, что становлюсь противен сам себе.
— Что же ты молчишь? — спрашивает она трясущимися губами.
— Мама, я очень устал… И хорошо учиться не могу, мне все противно!
— Что ты говоришь?
— Мама! Я сегодня целый день был на вокзале — я провожал на фронт Чернетича… И целый день не ел.
— Я дам тебе манной каши, — говорит она совсем другим тоном, встает и больше не глядит на дневник.
XXII
— Ну вот! — говорит дядя Вася, весело оглядывая нас всех, сидящих ранним утром возле стола. — Завтра я ухожу в госпиталь, а Митрофанов уезжает в Сибирь, в отпуск. Вечером мы устроим торжественный ужин, а теперь я, как Дед Мороз, раздаю подарки!
Раскрыв чемодан, он вынимает оттуда что-то большое, завернутое в хрустящую бумагу.
— Это тебе! — говорит он маме и кладет перед ней сверток. Мама осторожно разворачивает его.
— Пуховая подушка! Вот прелесть-то!
И мы видим изящно обшитую тесьмой, мягкую, с каким-то заграничным рисунком пуховую подушку.
— Спасибо, Васенька! — И мама целует его.
— Это тебе! — Дядя Вася подает Митрофанову что-то очень маленькое, перевязанное ниточкой. Митрофанов развязывает ниточку, разворачивает и расплывается в улыбке.
— Зажигалка!
Он щелкает, и появляется светлое — при свете солнца — пламя с черным языком.
— Бензин не тот! — вздыхает сержант.
Мне дядя Вася протягивает новую, из настоящей кожи, скрипящую полевую сумку! Вот это подарок! Я трогаю ее блестящие бока, вдыхаю приятный аромат кожи и совершенно счастлив!
— Спасибо, дядя Вася!
А он опять вынимает что-то маленькое, завернутое в папиросную бумагу и перевязанное ленточкой.
— Это тебе!
Быстро, как только возможно, брат развязывает ленточку. Он в полном восторге! Блестя глазами, не отрываясь, смотрит на большой черный трофейный компас со стальным блестящим зеркальцем.
— Спасибо! — шепчет он.
И тут нам всем становится грустно.
— Еще не все! — заявляет дядя Вася и тянется за своей полевой сумкой. — Вот странно, — бормочет он, как бы взвешивая сумку на одной руке. С минуту он недоуменно смотрит на нее, открывает, шарит внутри, вынимает какие-то бумаги, выкладывает их на стол… Потом, подняв сумку, опрокидывает ее над полом. Оттуда выпадают карандаш, одна спичка, кусочек ваты и скомканная тридцатка.
— Оригинально! Вот так-так!
Он рассматривает сумку со всех сторон, и его ладонь проходит сквозь ее аккуратно разрезанный бок!
— Вот! — сердито говорят дядя Вася и бросает сумку на пол. — Вот ваша Москва хваленая!
— Что там было, Вася? — спрашивает мама. Мы уже все поняли.
— Деньги…
— Много?
— Не очень… Но все-таки… Мое жалованье… Я хотел его разделить и половину послать своим, а другую оставить вам.
— Но все-таки — сколько? — Мама подходит к дяде Васе.
— Двенадцать тысяч… — Он вздыхает, а мы охаем. — Я сейчас же иду в милицию! Митрофанов, гимнастерку!
— Милый Вася! — Мама обнимает его. — Не ходи туда. Это бесполезно! Не смеши людей! И не огорчайся.
— Но как же так? — Он хлопает себя по карманам. — Украсть у фронтовика?! А я-то еще погладил его по голове!
— Кого?
— Да мальчишку! Он как-то запутался в моей бурке, просто подлез под нее!
— Мы же говорили тебе: кругом воры и бандиты!
— Но я был с пистолетом!
— Хорошо, что у тебя не срезали пистолет! — важно замечает брат.
Дядя Вася моментально расстегивает кобуру и с облегчением вынимает пистолет, потом роется в кобуре и, довольный, достает оттуда маленькую пачку денег.
— Здесь немного, но на прощальный ужин хватит! — Он вручает деньги сержанту и говорит: — На рынок! И — без девушек! И не носи деньги, как я! Понял?
— Так точно! — радостно отвечает Митрофанов, стоя босой на чисто вымытом полу под лучами утреннего солнца. И улыбается, сверкая зубами.
Мы выходим с ним на кухню, там, стоя у раковины и брызгая водой, Митрофанов шепчет мне:
— У меня вечер был — во! — И поднимает большой палец.
— Поздравляю, — говорю я и мне почему-то становится грустно.
— Да… Лучше синица в руках, чем…
Скрип Дусиных дверей прерывает его рассказ. Появившись на кухне с чайником в руках, одетая в самый роскошный свой халат — шелковый, с драконами, — уже с утра завитая и напудренная, она, прищурившись, говорит:
— Здрасьте! — и, оттолкнув меня бедром от раковины, ставит чайник под кран.
Митрофанов, не ответив, с независимым видом уходит… Я, забрав чайник, тоже направляюсь к двери.
